© ГБУК «Издатель», оформление, 2019

© Степанов Б. В., 2019

Тогда тоже была середина лета! Год 1942-й. Кто помнит?

…Сегодня, как перед грозой. С юга облако – «шапка великана»!

Такая рань, что только солнце увидело, «зажгло» его. Уходит лениво, как стоит. И не к нам клонится. Сугроб ослепительно чистый – чужой на нежно-голубом полотне…

Какой дар нам видеть, жить в этой сказке!

…Это учёные «всё знают» – там за «нашим» небом сразу тьма кромешная. Космос. Смерть…

У нас – жизнь. Если ценим её!

…Ещё ночью в окошко спальни заглянула, сверкнула на миг звезда! Долго очень небо было серым одеялом! Не усидел дома, бинокль взял…

Почему так тревожно вдруг?

Слышу – первый гудит. Они всегда так рано начинают.

«Невидимки»! Только напишут «своё» хвостами белыми, как живыми, как «автографы» нам оставляют. Самих не поймать, не догнать. Попадётся какой раннему солнцу, блеснёт осколком зеркальца и… только эхо!

Хорошо! «Наши» – эти «Боинги»…

Середина лета. Как тогда!..

Может, кому и забылось.

А нас пацанов и не выгнать было из Волги! Чернее негритят!

Счастливые…

И вдруг всё небо в крестах! Чёрных! Солнце спряталось…

И мы, кто успел, глубоко «под землёй». Кому-то суждено, так и остались на берегу. Кто уже дома, рядом с мамой… задохнулись в пожаре…

Будут ещё и ненасытный, кровавый конец августа, и сентябрь (какая там школа!), октябрь… Только зима прикроет город-кладбище. И павшие смертью храбрых целые дивизии под тем снегом…

…Туча сегодня грозой пахнет. Ветерок свежий.

Ещё передали по всем каналам – затмение луны будет редкое!

Раз в много тысяч лет! Как Марс, кроваво-красным станет…

Старые очень люди: «Это конец света!»

Сколько же их, концов?

МЧС пугает: идёт гроза, град, ветер страшный… из дома не выходить!

И всё это сегодня?

А мы рады! Не война!

Тогда фронт прорвался прямо к нашему дому. На Дону танки с крестами. И в небе…

Где они сегодня?

…Середина лета! Слава Богу!

Без крестов чёрных небо…

Первый диктор (мужчина) Сталинградской студии. До того – редактор-одиночка радиогазеты в Гидрострое, куда «попал» (за фельетон) из многотиражки «Стройка коммунизма».

На великую стройку командировала редакция областной комсомольской газеты «Молодой ленинец». Наверное, за то, что уже был очень опытным «деятелем»… если (еще при Сталине) стал первым секретарем горкома ВЛКСМ, лектором горкома ВКП(б) – КПСС (моя лекция особая, юбилейная: «300-летие воссоединения Украины с Россией»). Депутатом горсовета был. И еще – зам. редактора городской газеты (г. Кимры – на Волге).

Все пригодилось, когда вернулся домой, на родину. А еще, до всего этого, был учительский институт попутно (заочно).

Три незабываемых года «кадетского корпуса» (по Сталину) – спецшколы ВВС – очно! Горжусь – выпускник, воспитанник – значит, однополчанин многих, кто из нас, послевоенных голодных пацанов поздоровее, станет видными авиаторами, генералами, героями!

Был и сельским библиотекарем в Усть-Грязнухе.

Болел, много читал, лечился…

В комсомол в 14 лет сразу не вступил. Сказали, что был в плену.

Был. В 13 лет. До 5 ноября 42-го, от самой (23 августа) главной бомбежки, девять недель в щели. Уцелел. И еще две недели шел пешком с мамой от «Красного Октября» аж до Морозовской… По казачьим хуторам, уже не советским. И почти никому до нас дела не было, будто не видели, как бредут мимо (только на запад, в лагеря) живые еще, уцелевшие сталинградцы. Боялись…

А еще до того было, как у всех, счастье особое – детство.

У меня – рыбалка: много было всякой рыбы в нашей Волге!

Рядом мечта – яхт-клуб. И реальные бассейны на плаву, вышки – для всех! И столько народу! Молодежи, детей.

Как на празднике на берегу. Парк – лес акаций белых – наше лакомство!

Зимой обязательно все – на лыжи, коньки.

Все помню. Даже в четыре годика (носом до стола доставал уже) помню.

Пришел в гости к дяде Грише (друг отца, сосед), а он разбирал настоящий наган и зачем-то выстрелил. Пулю потом не нашли, а она меня успела свалить. Мама рассказывала, что был такой хирург в больнице им. Ильича – Райт. Он взялся и безнадежного – ранение в живот – а это 1933 год! – воскресил.

И еще знаю, что родился до коллективизации. Да, не коснулась нашей семьи, никого та великая беда.

Отец рано осиротел. Батрачил. Чудом добрался до Сталинграда и строил тракторный. Наш СТЗ!

А в Бога я не верил: дома у нас висели портреты вождей! До первой бомбежки не верил.

Мне было тринадцать

Если решились читать, то вместе со мной встретите первого «фашиста». Он даже пожалел нас с мамой. Странный какой-то…

…Мальчишка на коньках катался, шайбу гонял. Совсем рядом с кладбищем – Сталинградом. Один. Не боялся никого.

…Пленных наших. Они пайки получали, как солдаты «вермахта». Даже по очереди с ними.

…Прочтете жестянку на курене: «Калачштрассе».

В казачьем хуторе уже.

…А на доме старосты в х. Кустовском старая вывеска:

«Колхоз им. Чапаева».

…Летчик немецкий (австриец, русский по матери) почти расплакался – так не хотел умирать. А ведь весь в крестах! Если живым остался после Сталинграда – маме рассказал о нашей встрече. Надеюсь.

Всего 60 дней мы были на передовой и всего 61 день – «под немцем».

В комнате моей тепло, тихо. Аквариум, как настольная лампа: спокойный зеленоватый свет…

Нас много было, сталинградцев, выброшенных на мороз умирать. Еще много.

Если я расскажу о себе, может, они вспомнят свое, своих.

…В Морозовскую уже пришли наши. Пятого января. Тихо, без танков… Первых двоих я увидел почти рядом. Сани длинные тянули, ругались громко. По-русски. Значит, правда – наши. При немцах нельзя было.

Каким ветром занесло нас с мамой так далеко, в эту Морозовскую? И мы еще живы… Маме – 36, мне – 13. Мы пришли пешком из Сталинграда. Как все, кого немцы устали вывозить и гнали в свой тыл через Гумрак, Карповку, Калач…

Это был уже ноябрь. Снега по пояс. И никто ни разу не впустил погреться, куска хлеба не дал… Боялись.

И как изменились люди! Вроде те же. И уже не те… Еще в Гумраке бродила среди беженцев бабушка – «колбаска», как мы ее дразнили еще дома на Нижнем. Просила, просто говорила каждому: «Знаете, как трудно умирать с голоду». Умерла, замерзла.

Тетя Наля, соседка дедушкина, такая пышная была, шелковая вся, всегда мне дорогие конфеты дарила, целовала… Теперь кричит, не стесняется: «Ну, где твой папочка – комиссар?». Немцы смеются, гонят всех… Там разберутся, знали.

Так мы оказались на десятый день у самого порога Морозовской, на колхозном дворе. Те же костры, как в Гумраке, только замерзших насмерть было меньше. В бывшем коровнике и спаслись, кто сумел в него втиснуться.

Это теперь я знаю, начитался. А в то первое утро, когда даже наши охранники из пленных куда-то подевались, случилось невозможное: их окружили, бьют!

Откуда взялись? Откуда силы?

Мы же сидели в своей щели на Красном и знали: никого уже не осталось в живых. Ни соседей, ни беженцев с Украины, ни красноармейцев… Вымер город. Никто не убирал убитых: ни наши, ни немцы… Где-то на Малой Франции еще постреливала пушка. Большая. Зениток наших давно не было. «Катюши» гудели весь октябрь. Уже из-за Волги. И не всегда по немцам попадали. Скрипели их «ванюши». Это мы на себе испытали… Не дай Бог никому. А ночью… Столько висело над нами ракет! Ярче солнца… И откуда у них столько всего? Трассирующие очереди, как салют, беспрерывно чертили небо.