К заданию Адольфа Эйхмана он относился со спокойным недоумением человека, понимающего, что его начальник блажит, но имеет на то право и основание.

Чужие жизни при этом в расчет не принимались.

Более сильные призваны господствовать, а не сливаться с более слабыми, чтобы таким образом пожертвовать своим величием. Так говорил фюрер.

Генрих фон Пиллад верил своему великому вождю.

На столе у него лежала брошюра под названием «Расовая гигиена и демографическая политика Германии». В книге много говорилось о биологических основах приумножения и сохранения нордической расы. Народ, говорилось в книге, есть мощный поток крови. Зов крови и земли – вот то, что двигало человечеством.

Жалость и смирение были ненужным атрибутом жизни неудачников. Жалость вела к слиянию со слабыми, смирение подрывало корни нордического благополучия.

Жалость ничего не значила для Генриха фон Пиллада, но чувство справедливости, воспитанное в бюргере, не давало ему быть спокойным и довольствоваться достигнутым.

– Что ты думал, когда давал согласие работать на охранку? – спросил шарфюрер.

– Я уже не помню, – утомленно сказал Азеф. – Это было так давно…

– И все-таки… Ты пришел к выводу о необходимости сотрудничества после размышлений или согласился, не раздумывая?

Азеф пожевал губами, задумчиво глядя в прошлое.

– В ту ночь мне было не до сна, – сказал он. – Сами можете представить, господин шарфюрер… Пусть семейство не столь уж и благородно, но скандал, скандал! Водка у вас, извините, паршивая, российской во многом уступает, а главное – не берет до такой степени, чтобы отчаяние веселью место уступало. И под утро вспомнилась мне старая притча. Я вас не утомил?

– Мне даже интересно, – искренне сказал немец.

– Жил-был один волшебник. Овец у него было немерено, а пастухи никудышные. Вот овцы и разбегались. Они знали, что будет делать с ними этот волшебник, который, надо сказать, был большим любителем баранинки. Однажды волшебник задумался, как ему сделать так, чтобы любимые его овечки не бегали и были всегда под рукой. Он долго думал, а потом внушил овечкам, что он не злой кровожадный волшебник, а душевный и ласковый правитель, который только что и думает о бараньем счастье и благе. А бараньим вожакам он внушил мысль, что они не бараны, они сильные и мужественные вожаки, настоящие львы.

– И что же из этого вышло? – поднял голову от бумаг фон Пиллад.

– Вышло то, что бараны перестали бегать, и были всегда под рукой у волшебника, который любил баранину, – грустно усмехнулся заключенный. – Вот тогда я и подумал, уж если все равно придется прожить баранью жизнь, не худо было бы хотя бы воображать себя вожаком из львиного сословия. И утром я дал согласие на негласную работу.

– Разумеется, у тебя припасена какая-то мораль, – усмехнулся шарфюрер.

– У каждой истории есть своя мораль, – внезапно помрачнев, сказал Азеф. – Боюсь, что мораль этой истории придется вам не по душе.

– Валяй, – с внезапным благодушием сказал фон Пиллад. – Сегодня можно, у меня сегодня вегетарианский день.

Азеф задумчиво пожевал губы, оценивающе глянул на собеседника и решился:

– Ваш волшебник тоже хорошо знает дело. Боюсь, что однажды его баранам придется совсем худо. Но это не столь уж и важно, господин шарфюрер, главное, чтобы было хорошо вожакам.

Шарфюрер встал, внимательно осмотрел заключенного, покачиваясь с носка на каблук, он некоторое время размышлял, не следует ли ему наказать кацетника за нахальство в оценках вождей рейха. Потом решил, что не стоит: все-таки он сам дал Азефу повод.

– Наглец! – сказал он. – Нет, все-таки фюрер был прав, когда запретил вам жить среди настоящих людей. Еврей подобен глупому голубю, он обязательно нагадит в руку, из которой клюет!

Встав у окна, шарфюрер долго смотрел на открывающийся из этого окна унылый вид лагеря, потом повернулся.

– Вернемся к нашим баранам, – сказал он и внезапно ощутил всю двусмысленность своих слов. – Что последнее время говорит вожак стада?

– Последнее время он изъясняется исключительно притчами, – вздохнул Азеф. – Похоже, это привычная форма выражения своих мыслей для каждого, кто берется руководить стадом…

– Не забывайся, – построжел лицом фон Пиллад, и этих слов было достаточно, чтобы добродушная улыбка сползла с морщинистого лица заключенного. Именно так! Беспородный пес должен знать свое место, ему никогда не сидеть на равных за столом со своим господином.

Фон Пиллад вернулся за стол и сел, вытягивая в сторону Азефа длинные ноги в начищенных сапогах.

– Ладно, – лениво сказал он. – Отвлекись от лишнего рвения, Азеф. Выкладывай притчи вашего проповедника.

Не относись к притче пренебрежительно. Подобно тому, как при свете грошовой свечки отыскивается оброненный золотой или жемчужина, так с помощью притчи познается истина.

Истошно кашляющий во сне барак похож на круг ада.

Можно не сомневаться, что дьявол признал бы Берген-Бельзен своим владением, доведись ему в нем оказаться. Казалось невозможным, чтобы здесь велись разговоры, полные внутреннего смысла и воспоминаний о жизни, оставленной за воротами лагеря.

– Мы здесь сдохнем, – хмуро сказал Фома. – Даже странно, что они нас не прикончили сразу. К собакам из охраны они относятся куда более гуманно. Ах, если бы я умер тогда в Веймаре от брюшного тифа! По крайней мере, я бы не знал, что существуют периоды хуже революций! Слава Богу, мама не дожила до этих дней. Ее сердце просто не выдержало, когда соседи начали громить отцовский магазин. Представляете, многим из них отец частенько давал продукты в кредит, он даже устраивал распродажи! Его дядя Соломон говорил: «Меир, доброта погубила не одного человека, она погубит и тебя. Меир, помни – человеку всегда воздается за добро злом». И он был прав! Отцу пришлось-таки отвечать за его доброту! Да что отец, нам всем пришлось оплачивать его счета, иначе почему бы я оказался здесь, а сестры поехали к новому месту жительства в треклятую Польшу, в которой у нас нет ни одного родственника! Я не понимаю, почему они должны жить в каком-то Освенциме, а я даже не могу написать им письма!

Он помолчал, прислушиваясь к стонам и надсадным кашлям, потом пробормотал:

– А ведь как было все хорошо! Мне было двенадцать лет, и в субботние дни мы с отцом шли в парк около берлинского зоопарка. Отец шел в черной шляпе и в черном костюме-тройке, у него была темная борода, и знакомые немцы раскланивались с ним – тогда они не знали, что евреи должны сидеть в лагерях и таскать тяжелые носилки с землей, когда делится их имущество.

Они сидели в темном углу барака. В маленькие подслеповатые оконца был виден свет прожекторов на сторожевых вышках. Свет выхватывал из темноты то одно, то другое лицо, и тогда Азеф отмечал, как они не похожи друг на друга, эти люди, с которыми его связала неумолимая судьба. Ему хотелось жить общей болью и несчастьем, но это было невозможно – еда, которую приносил в кабинет фон Пиллада пожилой ефрейтор, непреодолимо разделяла Евно Азефа с соседями по нарам, обещание спасения, данное ему гестаповцем, заставляло его совсем иначе смотреть на заключенных. Близилась остановка, на которой безжалостный контролер должен был вывести из вагона всех, кто не имел билета на дальнейший проезд, а Азефу этот билет был обеспечен за послушание и предательство.

– Не в того стрелял Грюншпан, – тоскливо вздохнул в темноте Андрей. – Не в того… Зачем ему был нужен этот дипломат, который был всего лишь проводником чужих идей? Надо было… – он замолчал, в темноте на мгновение сверкнули его глаза, и было слышно учащенное прерывистое дыхание.

– Мы здесь сдохнем, – повторил Фома. – Иногда я думаю, чего они тянут? Лучше умереть, чем выслушивать оскорбления и подвергаться унижениям. Разве это жизнь? Человеческая тень всегда следует за человеком, но никто никогда не утверждал, что тень живет. Знаете, мне уже не страшно. Мне даже уже хочется, чтобы все быстрее закончилось. Лучше испугаться один раз, чем делать это по сто раз на дню.