Фон Пиллад странным образом все больше привязывался к уродливому седоволосому человеку, с которым его однажды связали чужие фантазии. Возникает зачастую тайная и непонятная связь между доносчиком и оперативным работником, получающим эти доносы. Связь эта никем не изучена, но она существует, тайная, почти родственная нить, заставляющая оперативника не только выслушивать постоянные жалобы своего осведомителя, но и оказывать тому посильную помощь в их разрешении.

Фон Пиллад пытался внушить себе, что не должен ничего чувствовать к этому опустившемуся, пропахшему бараком и смертью человеку, ничего, кроме презрения. Однако тоненькие ростки неведомо откуда взявшегося сочувствия прорастали в душе штурмфюрера. Было непонятно, являются ли они следствием интеллигентности фон Пилада или же сочувствие это рождено общением в те короткие часы, когда Евно Азеф неторопливо писал свои сообщения на чистых листах канцелярской бумаги, и позже – во время бесед, которыми фон Пиллад оттачивал свой мозг и рождающиеся в нем формулировки.

– Вы напрасно брезгуете мной, – сказал Евно Азеф. – Доносчик – внешне отвратителен, но вместе с тем он крайне полезен государству. Представьте себе, что вы служите в криминальной полиции, а я сообщаю вам о человеке, который имеет запасы морфия, которым он активно торгует и тем калечит человеческие души. Преступник в тюрьме, вы получаете благосклонность начальства, но что получает доносчик? Он по-прежнему окружен презрением, хотя никто не будет отрицать, что им совершено богоугодное и крайне полезное государству и обществу дело. Парадокс – осведомитель работает на презирающее его государство, поэтому оно даже не благодарит его за то, что осведомитель делает для него. А если благодарит, то тридцатью сребрениками, которые заставляют осведомителя вспомнить о первоистоках и еще острее почувствовать собственную неполноценность.

Он смотрел в зарешеченное окно, разглядывая плац, который убирали заключенные. Каждую ночь на плац вываливалось две машины мусора, чтобы утром кацетникам был фронт работ. Машина, даже если она выполняет бесполезную и бессмысленную работу, должна работать бесперебойно.

Фон Пиллад задумчиво курил сигарету.

– И все-таки это не случайно, – возразил он. – Со времени Иуды имя предателя окружено презрением. Тридцать сребреников стали символом самого позорного человеческого греха. Так уж сложилось в человеческом восприятии, что предать – это еще хуже, чем убить.

– Но вы продолжаете пользоваться услугами осведомителей, – возразил Азеф. – Кто лучше осведомителя может вычислить шпиона или сообщить о готовящейся государственной измене? Разве гестапо перестало пользоваться услугами осведомителей? Сыск – вечен, а он, между прочим, всегда поставлен на работе осведомителей. Осведомители необходимы обществу, не будет их, и вам придется арестовать половину населения фатерлянда и бить их, пока не будут получены необходимые, но не всегда правдивые признания. И только осведомитель способен сделать это лучше и тоньше. Вы думаете, тридцать седьмой год в России был вызван всеобщим недовольством или паранойей вождей? Нет, он явился следствием нехватки осведомителей. Вместо того чтобы знать наверняка, органам пришлось опираться на подозрения, а это всегда означает избиение невиновных людей.

– Возможно, ты прав. – Фон Пиллад внимательно разглядывал тоненькую струйку дыма, плывущую к потолку. – И все-таки… Предателей презирают обе стороны. Те, за кем осведомители следят, ненавидят соглядатаев, и при каждом удобном случае принимают меры для того, чтобы избавиться от них. Государство забывает о них, едва только надобность в осведомителе исчезает. Разве тебя не списала российская охранка, как только слух о твоем сотрудничестве с ней разнесся среди революционных кругов?

Азеф усмехнулся.

– Они хорошо заплатили мне. И дали паспорт вашей страны. Вы плохо знаете русских, они полны жалости даже к доносчикам и находят оправдание их действиям. Был такой гений полицейского сыска по фамилии Зубатов. Он оставил после себя наставление по работе с агентами. Так вот, он пишет в этом наставлении, что полицейский чиновник должен относиться к своему тайному сотруднику, как к члену семьи. И немудрено, ведь именно осведомитель, рискуя своей жизнью, обеспечивает служебное благополучие чиновника.

– И где теперь этот герр Зубатофф? – оживился фон Пиллад.

– Покончил с собой, – равнодушно сказал Азеф и, подумав, добавил: – Если верить большевистским газетам. А скорее всего, они его просто расстреляли, как социально чуждый элемент. Когда начинается анархия, опора власти и государства рубится под корень. Можете не сомневаться, если в Германии произойдет переворот, первыми по этапу пойдут политики и гестапо. Первые пойдут по этапу за то, что оказались дураками и не предвидели переворот, вторые – за то, что не смогли уберечь политиков и общество в целом от социальных потрясений.

Азеф был во всем прав. Во всем, кроме судьбы Зубатова. Здесь он ошибался.

Полковник Зубатов действительно покончил с собой, когда к власти пришли красные. Уехать он уже не успевал, а перспективы ему были хорошо известны. Слишком хорошо, чтобы оставаться в живых. Зубатов был в деле, а потому он хорошо знал, что произойдет в недалеком будущем, когда еще никто не заговаривал о терроре. Анализ событий первой русской революции не оставлял в нем сомнений – первыми всегда страдают те, кто боролся за империю, вылавливая ее политических противников. Когда революционеру нужен наган, то он берет его у первого попавшегося и оттого убитого им городового, нимало не задумываясь, сколько у городового детей, которых этот мечтатель о светлом будущем сделает сиротами.

Штурмфюрер фон Пиллад засмеялся.

– В своем рвении ты упускаешь из вида, что мы, национал-социалисты, определенным образом тоже революционеры. Только если российских нигилистов и ниспровергателей можно в лучшем случае уподобить сельхозартели, то мы поставили дело на уровень промышленной отрасли. А все, что мешает достижению справедливости…

– Должно быть стерто с лица земли, – спокойно заметил Азеф. – Я только не понимаю, какую угрозу национал-социализм увидел в детях? Ладно, возможно, мы, старики, и те, кто воспитан был нами, действительно не можем принять ваших мыслей и вашего мировоззрения. Мы отличаемся от вас, как шаббат отличается от рождества. Вроде бы все это праздники, только вот предпосылки у них отличны друг от друга. Но дети, господин штурмфюрер! Ведь они всего лишь чистый лист бумаги, на котором даже не самый опытный педагог может написать все, что сочтет необходимым.

– Это вопрос крови, – сказал фон Пиллад. – Все определено, Раскин. Волчья кровь арийца не должна быть разжижена кровью существа, стоящего по уровню своего развития ниже макаки. Но ты заинтересовал меня. Так ты лично знал Зубатова?

– Разумеется, – сказал Азеф. – Его я тоже знал.

– И он считал, что предательство имеет право на существование?

– Более того, – Азеф показал в безрадостной усмешке редкие желтые зубы, еще оставшиеся у него от прежней жизни. – Он оправдывал его. Понимаете, господин штурмфюрер, Зубатов полагал, что существует зло, которое творится во благо.

Фон Пиллад не сказал своему осведомителю, что положения из тайного наставления русского жандарма использовались при подготовке специалистов РСХА, призванных блюсти имперские интересы. Зерна мыслей попали на благодатную почву – новые специалисты делали все тоньше и умнее, провокации их спекулировали на прежних знаниях, но все дополнялось изощренной хитростью и умом тех, кто пришел в СС в конце тридцатых годов. Тогда в СС пришли сливки общества – среди них были выпускники университетов и институтов, писатели, поэты и даже художники. В РСХА пришло то, чего службе постоянно не хватало, – фантазия.

– Видишь, – сказал он, приподняв левую бровь. – Ты сам отвечаешь на свои вопросы. Если существует зло, которое творится во благо, то должно быть понятно, почему национал-социализм занялся окончательным решением еврейского вопроса. Это неизбежное зло, которое мы творим во славу общечеловеческого будущего. Ваше спасение в ваших руках, Раскин. Я говорю не о тебе лично, тебе уготована иная судьба. Я говорю о еврейском народе. Вы хотели быть богоизбранными? Пожалуйста, немецкий народ не может отказать вам в свободе выбора. Точно так же он оставляет и за собой свободу известного выбора.