Обычно выступление духового оркестра заканчивалось маршем «Прощание славянки». Зрители знали об этом и поднимались.
Человек делал свое последнее движение вместе с музыкантами и незаметно уходил, растворяясь в темноте кустов. Может быть, не хотел чувствовать на себе назойливое любопытство отдыхающих?..
…Прошло много лет. Я уходил служить в армию. На станции «Ташкент-товарная» было многолюдно и суетно. Пели под гармошку пьяные компании, какая-то девушка навзрыд плакала, матери совали своим детям пакеты с едой, вдоль обшарпанных вагонов со сломанными стёклами стучали каблуками офицеры-«покупатели», и сержанты грубыми голосами выкрикивали чьи-то фамилии… Провожавшие меня мама и жена тихо плакали. Мне было тоже грустно, но я держался, шутками стараясь успокоить близких мне женщин.
И вдруг совсем рядом зазвучал тот самый марш! «Прощание славянки»… Я почувствовал, как сжалось что-то в груди от этой мелодии, от этого звонкого, минорного звука флейты.
– Ну вот, и ты заплакал… – успокаивала меня мама, вытирая выступившие вдруг слёзы. Жена тоже ободряюще улыбнулась:
– Всё будет хорошо! Всего-то один год!..
Бог знает, отчего вдруг человек начинает плакать или, наоборот, смеяться. Есть, конечно, внешние причины. Но есть и что-то глубинное, личное, что живёт лишь в твоей памяти.
Я вдруг явственно вспомнил лицо человека с ивовой «дирижёрской» палочкой в руках. Он стоял перед Вовчиком, по кличке Волдырь, окружённый шпаной из трущоб «Шанхая», что была на берегу Салара, и растерянно-беспомощно говорил, что без музыки не умеет дирижировать. А низколобый Волдырь настаивал на своём, обдавая его перегаром водки и пива. Потом он сломал его палочку и толкнул. Как потом говорил на суде Волдырь (и, может быть, это было правдой), он вовсе не собирался убивать Дирижёра, просто хотел, чтобы он «подирижировал» для него… А тот упал и ударился виском об угол бетонного парапета…
Постоянные слушатели духового оркестра какое-то время машинально приглядывались к кустам, где обычно прятался тот человек. Но была уже осень, и выступления оркестра прекратились. А на следующий год его никто и не вспоминал. Он ушёл из их жизней, как уходят и растворяются в небе облака, как улетает неизвестно куда сухой кленовый лист в декабре…
– По вагонам! – гортанно крикнул сержант, перекрывая звуки духового оркестра, продолжавшего играть «Прощание славянки».
Март 2006 г.
Голубка
(Из цикла «Парк Тельмана»)
Первый раз я увидел её в декабре. После басни Сергея Михалкова «Крот-бюрократ» конферансье, он же замдиректора клуба, объявил, подглядывая в бумажку:
– А сейчас сотрудник планового отдела завода Ильича Мария Боголюбова споёт песню «Голубка». Слова Болотина и Сикорской, музыка Ирадье.
На сцену, краснея от смущения, вышла девушка в вязаном свитере и с красными бусами на шее. Аккордеонист сел на табуретку, вопросительно посмотрел на певицу. Та кивнула. Пальцы застучали по пожелтевшим костяным клавишам трофейного аккордеона вступление. Женщина вначале немного замешкалась, но тут же догнала аккомпанемент:
Когда из твоей Гаваны уплыл я вдаль,
Лишь ты угадать сумела мою печаль.
Заря золотила ясных небес края,
И ты мне в слезах шепнула – любовь моя…
Голос у неё был не очень сильный, но красивый, чуть с хрипотцой. Она так старательно пропевала текст, что зал притих. До этого, узнав, что вместо кино будет концерт, мы хотели уйти. Но после первого куплета мне захотелось остаться в этом зальчике.
Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый,
Я прилечу голубкой сизокрылой,
Паруся твой найду над волной морскою,
Ты мои перья нежно погладь рукою… —
пела она, и я явственно представлял голубое море, парусник, солнце, себя на палубе, чаек и, конечно, голубку, которая садится на мою ладонь. От мелодии, которую я уже слышал по радио, хотелось плакать. Она проникала в самые глубины души. Быстро вытерев слёзы, я оглянулся: не видел ли кто-нибудь из друзей моей слабости?
Мы с пацанами и девчонками со двора в тот декабрь почти каждый день бегали в старинное здание САНИИРИ, что расшифровывалось как «Среднеазиатский научно-исследовательский институт ирригации». В этом здании, похожем на замок, до революции располагался «Охотничий домик» для офицеров. А в советские времена здесь обычно организовывали избирательные участки. Крыльцо украшалось кумачовыми лозунгами, плакатами, портретами кандидатов в депутаты Верховного Совета с подробными биографиями. Обычно в начале вечера сухонький старичок из общества «Знание» читал лекцию о международном положении, в которой он разоблачал американских империалистов, германских реваншистов в лице Конрада Аденауэра и ревизионистов типа предателя югославского народа Иосипа Броз Тито. Потом крутили кино.
Киномеханик передвижки заправлял переносной проектор, выключал верхний свет, и волшебный луч вырывался на экран-простыню. Затаив дыхание, мы самозабвенно смотрели фильмы преимущественно о Гражданской войне или о героях-разведчиках. Какие-то смотрели по несколько раз, и в том месте, где фашистский генерал поднимал бокал со словами «За победу!» – мы хором отвечали из тёмного зала:
– За нашу победу!
Но сегодня вместо кино был концерт художественной самодеятельности. На улице было холодно и неуютно, а здесь топилась огромная изразцовая печь, и было приятно чувствовать под собой мягкость старинных потёртых кресел, разглядывая лепнину на охотничью тему под сводами небольшого зала.
Меньше месяца оставалось до денежной реформы, четыре месяца до ликования по поводу полёта Юрия Гагарина в космос и три месяца до моего четырнадцатилетия. Уже кое-где висели транспаранты «С Новым, 1961 годом!», и я с волнением открывал для себя, что, если перевернуть это магическое число, оно снова станет – 1961!
Мария продолжала петь:
О голубка моя, будь со мною, молю,
В этом синем и пенном просторе,
В дальнем родном краю.
О голубка моя, как тебя я люблю,
Как ловлю я за рокотом моря
Дальнюю песнь твою.
Закончив петь, она как-то неловко поклонилась. Зал зааплодировал. Раскрасневшаяся, взволнованная, она спустилась со сцены и прошла мимо меня. Смешанный запах духов и жаркого тела на мгновение обдал меня необыкновенной волной.
Прошла зима, весна, и уже кончалось лето.
И расшифровка аббревиатуры «СССР – Стакан Семечек Стоит Рубль» уже не была актуальна. Стакан семечек стоил уже не рубль, а десять копеек.
Ночами мы вглядывались в тёмное небо и среди звёзд искали проплывающие огоньки спутников.
Почти каждый августовский вечер ходили в парк Тельмана. Иногда с родителями, но чаще с друзьями. Маршрут наш не имел никакой логики и смысла. Мы бродили по парку, оказываясь то в одном месте, то в другом. Если не было денег, перелезали через забор летнего кинотеатра и смотрели фильмы или стояли у решётки платной танцплощадки, с интересом разглядывая в толпе кучку «стиляг». У них были узкие брюки, «коки» на головах и яркие рубашки. Пока среди танцующих мрачно ходили дружинники с красными повязками на рукавах, они, как и все, танцевали вальсы или в крайнем случае танго. Обычно трубач громко кричал, в который раз повторяя свою заезженную шутку:
– А теперь танго-орангутанго!
И все каждый раз смеялись. И начиналась «Кумпарсита». Но когда дружинники уходили, один из «стиляг» давал знак музыкантам, звонко щёлкнув пальцами: «Давай, Гарик!»
