Раз на раз не приходится: видения, чарующие своим ужасом и сладостью недосягаемых мечт, распадаются в воздухе, не оставляя после себя даже стойкого запаха крови. Он так и не понял, зачем, а вопросов стало только больше. Это ведь плохо, да?

Нет, он никогда бы не подумал, что однажды к такому придёт: всерьёз задумываться о том, чтоб лишить жизни союзницу, подругу, музу – музу прекрасной трагедии, музу стихии наиболее разрушающей, почти что убийственной, убить его вдохновительницу… Это будет преступлением против себя самого?

Рик подолгу не может сосредоточиться. Полёт мысли больно бьёт Баркера об скалы собственных чувств.

Он снова запирается в библиотеке, глазами впиваясь в чёрные строки на белых страницах, но ничего не выходит: вся концентрация, весь чёртов мир крутится вокруг того, что под кислотой решил показать ему мозг.

(«как ты можешь о таком думать?»)

Ричард резко отшвыривает открытую книгу на пол. Он судорожно трёт глаза, вдыхая как можно глубже, и запускает пальцы в волосы, которые, кажется, намерен вырвать. С обречённым выдохом снова откидывается на спинку кресла, руками закрывая лицо.

— Блять, – шипит тот, – блять-блять-блять.

Рик прикусывает щёку изнутри, озадаченно смотря в пол.

Он ведь всегда был против жестокости?..

(«или так только казалось?»)

Ричард нервно стучит пальцами, дёргается и раздражённо смотрит в потолок, переставая дышать. Сказать, что видение отторгало его – солгать.

Туманный и рассыпающийся образ доводил его до дрожи, как самое лучшее и отвратительное, что когда-либо приходилось видеть; он не чувствовал запаха и вкуса, отчего соблазн лишь возрастал. Каково это – проникнуть внутрь неё, без капли извращённости, в наиболее возвышенном смысле? Кровь в ушах начинает шуметь.

Какой же, чёрт возьми, ужас.

Он не может убить её. Физически. От одной ведь мысли его выворачивает наизнанку, верно?

(«а выворачивает ли?»)

Мерзко. Но, если рассмотреть это с точки зрения теории, не прибегая к строительству планов – что выйдет в итоге? Допустим, он сломает ей шею. Что потом?

(«если зайти дальше?»)

Перерезать глотку? Пробить голову?

(«ещё?»)

Нет.

Ричард подскакивает. Эти мысли ему хочется вытащить из глубин нейронных связей и зарыть в землю поглубже, потому что так нельзя. Ей нельзя причинять боль, нельзя вредить. Нельзя, ведь это – Скарлетт, его Скарлетт, та, чья кожа нежнее кашемира, а волосы – сам бархат, та, кто говорит словами из его любимых фильмов, пахнет горькой ванилью с миндалем, касается его лба губами слишком мягко и иногда, лишь изредка срывается на нём. В прошлый раз Рик потерял много крови, но это не слишком страшно, так ведь?

Нет. Нет, блять, не так.

Ему хочется разбить голову об стену, лишь бы нарушить эту самую химию мозга. Убить его вместе с чувствами, убить воспоминания о её мокрых ресницах, сияющих глазах, тонких пальцах, увенчанных кольцами, вздохах, слабой улыбке, переливающейся в лучах утреннего солнца; убить то раздражающее чувство, что растёт в нём с часами, уничтожить без права на восстановление – только они все, кажется, желанием умирать совсем не горят.

Той последней, ещё не поверженной частью себя он понимает, что это необходимо прекратить. Любым доступным образом. Оборвать связующие нити, невзирая на жжение где-то под рёбрами, накатывающее с каждой такой мыслью. Переступить через себя и через неё, положить конец медленной пытке мечтами и фантазиями,

(«наверное, это называют чувствами»)

даже сквозь боль. Он знает, что сможет.

Или нет?

Боль всегда можно заглушить, не критично. Кому знать, как не ему?

Они не разговаривают около недели, быть может, чуть дольше. Баркер даже не смотрит в её сторону – так сильно хочет заставить её ощутить себя никем.

(у его состояния всегда было много граней)

Убил бы и сожрал, давясь плотью, только внутренний барьер его расшибает. Ненависть для него почти равна любви – сильное, сковывающее, разъедающее изнутри ощущение, причиняющее только дискомфорт и лишь периодами – удовольствие. Только ощущение, эмоциональный окрас которого ему не распознать. Сегодня он ненавидит её. Нужно отметить день в календаре.

В обоих случаях ему до чёртиков хочется её поглотить: когда ненавидит – разорвать клыками, отделяя плоть от крошащейся кости, когда нет – раскусить и прогрызть быстро и, может, безболезненно.

Ричард бросает дотлевшую сигарету в пепельницу, не собираясь покидать свою обитель.

Скарлетт ломает его хребет в щепки. Ему самому слышится звонкий хруст, когда она в очередной раз проворачивает в нём клинья своего влияния. Нет, чёрт возьми, это – не сладкая сказка про кукловодов, что искусно дёргают за тонкие нити, это – реальная жизнь, где за благие намерения ослушавшимся титанам орлы выклёвывают глаза и печень. Играй по правилам или не играй вообще, да?

Баркера ужасает: каждый её ядовитый дротик точно пробивает намеченную мишень.

Думал ли Рик о том, что люди вокруг – лишь многоликие лжецы, друзья – в том числе? В закоулках сознания, на его первом уровне, Баркер чувствует, что Скарлетт права.

Да-да-да, ебучий нытик, пожалей себя и пожалуйся себе же на то, что никому не нужен и никто тебя не любит, давай. Тогда точно сможешь расшибить голову об зеркало.

От этого дерьма убить себя хочется только больше.

(«как будто бы быть кому-то нужным – дело первостепенной важности»)

Перережь себе горло и повисни на собственном кишечнике. Это, пожалуй, единственная вещь, которой ты достоин.

Рик психует.

Ему бы прожечь страницы любимых книг тлеющим окурком или поджечь библиотеку так, чтоб осталось лишь жжёное дерево. Ему бы сжечь себя, но он не блядский феникс – из горсти пепла не восстанет. Вдох-выдох.

Уборка и правда помогает. Он, наверное, мог бы назвать это чем-то вроде своей личной панацеи.

За всё это время Рик успевает обдумать саму основу своего существования и то, до чего смешно оно обречено. В такие дни Баркер чувствует себя балластом.

Нет, правда – что он из себя представляет? Внутри – вакуум, обволакиваемый миксом из таблеток, сигарет, неустойчивых отношений и лёгкой склонности к мазохизму. Рик Баркер – воплощение той самой метафоры о дерьмовой конфете в блестящей обёртке.

Ха-ха, да ты ебаный мусор, Ричи!

Он набирает скорость в падении в дыру собственной памяти. И, как это бывает всегда, две его стороны борются за лидерство над опустошённым сознанием.

В нём, естественно, ничего хорошего нет. Как больной проказой, где вместо плоти мучительно медленно отмирают внутренности: изуродованная мораль, извращённые ценности, изувеченное осознание себя. Проблеск надежды только слепит, и он, естественно, ложный, потому как лучше не станет. Некроз, грехопадение, погребение заживо.

Слыша её голос, он стоит к ней спиной, уже всерьёз интересуясь, не ударит ли она его ножом. Смотреть на неё противно; сейчас Рик тоже не собирается удостаивать её взглядом.

— Я могу помочь?

Баркер вздёргивает бровь. Безразлично пожимает плечами:

— Помоги.

Фактически, чистота царила в большей части дома, остались только запертая комната на первом этаже и библиотека. Очевидно, что Гилл пытается к нему подступиться.

С тем же равнодушным видом Баркер продолжил перебирать бумаги непонятного назначения (откуда это вообще здесь взялось?), пока Скарлетт старалась сделать видимость хоть какой-то работы.

— Не хочу показаться пронырливой и всё тому подобное, – она начинает издалека, а у него внутри иссохшей ветвью надламывается плохое предчувствие, – но я нашла фотографии. Кое-какие.