Я представляю себе, как рядом с ним толкутся его интерны, внимающие каждому слову с почти благоговейным восторгом.

А может, доктор говорит это медсестре, или вовсе, самому себе. Пока я этого не могу знать.

Конечно, он думает, что я, обколотый препаратами и уставший от боли и испытаний, нахожусь в сонном забытье. По сути, так оно и есть. Но всё же какая-то жалкая часть меня ещё способна слышать (как через беруши) и анализировать (как пятилетний ребёнок).

Значит, я имею повышенный шанс отъехать в течение следующего месяца?

Пытаюсь сжать кулак и нахмуриться, но импульсы из мозга, пробегая по телу, теряются как раз на уровне груди.

– Иммунодепрессанты. Нужно подобрать точно дозированную дозу препаратов… Комбинацию из двух или трёх… Учитывается масса тела, рост, состояние, личная реакция организма…, – слышу я части сложных фраз, но мозги по-прежнему не соглашаются на полноценный их анализ.

– Гисто-совместимость хорошая, именно потому для пересадки выбрали именно Льва. Донорский орган очень качественный, такое бывает редко. Прежний владелец сердца укреплял его физическими упражнениями и здоровым образом жизни. Исходя из этого, прогноз относительно неплох. Но загадывать наперёд нельзя, слишком много деталей.

– Но есть и отрицательные стороны. Реципиент имеет ослабленный организм. Следует внимательнейшим образом следить за его состоянием.

– Возможно послеоперационное инфекционное заражение…

Я снова начинаю задрёмывать, и перестаю слышать обсуждающий меня голос.

Должно быть, проходит несколько часов.

Ко мне снова подходят врачи, и на сей раз мне хватает сил разлепить ресницы и окинуть их благодарным, но всё же измученным и мутноватым взглядом.

К щекам приливает кровь, их неприятно пощипывает. Я даже слегка потею, то ли от повышенной температуры, то ли от внезапного приступа волнения.

Я пробую глубоко вдохнуть и выдохнуть, борясь с подступающей тошнотой и начинающейся, неприятной болью, идущей из глубины грудины.

Я пробую услышать своё новое (принадлежавшее ранее другому человеку) сердце, но вместо его стука слышу только звон и гул в собственной голове.

Мысль о том, что мне заменили орган, не желает укладываться в сознании, всеми силами продолжает будоражить воображение, и я сам себе не верю. Может, я нахожусь в коме, и всё это мне только кажется? Однако на фантазии воспалённого рассудка моё состояние всё-таки не похоже. Просто потому, что вокруг меня слишком много суеты.

Врачи просят меня перевернуться с боку на бок, потом дают надуть специальный мячик.

С трудом, но я всё же умудряюсь выполнить данное упражнение, на что получаю одобрительное восклицание. А мои руки за одно мгновение вдруг осознают, что страшно устали, и не в силах держать неподъёмный и неприятный груз, разжимаются и роняют мяч.

Голоса понемногу начинают теряться во тьме. Меня будто накрывают огромной снежной периной. Боли я не чувствую. Не чувствую вообще ничего.

– У него аритмия… Возможно, внутреннее кровотечение. Интерны, шаг назад. Зовите лечащего врача. Срочно, давай…

***

Мне ужасно, просто невыносимо сложно. И больно. И плохо.

Моё (и в то же время, всё-таки чужое) сердце сучит громко, и чуть чаще, чем следует, и звук его эхом разносится по каждому из рёбер.

Я до сих пор нахожусь в реанимации, и это вызывает определённые опасения: если не переводят в палату, значит, что-то идёт не так.

К счастью, последний услышанный мною факт, про внутреннее кровотечение, не оказал существенного влияния. То ли кровотечение быстро купировали, то ли оно прошло само, то ли и вовсе мне всё послышалось. Меня не вскрывали повторно, не откачивали кровь, не устраняли «протечку». Но и без этого мне приходится туго.

Я валяюсь пластом, не в силах даже тихонечко подвывать от боли, хотя общее состояние и настрой требуют этого крайне категорично. Добрая и внимательная медсестричка исправно подкалывает мне обезболивающие, пытается поддержать и успокоить, а я лишь облизываю пересохшие губы, и прикрываю глаза.

– Имя у тебя какое… подходящее. Лев. С таким «храбрым» именем и ты сам должен быть храбрым. Держись, – слышу я её высокий голосок, в котором от природы слышится с вопросительные интонации, даже в восклицательном предложении.

Внутри меня ворочается что-то странное; это и недовольство, и усталость, и непонимание, и злость. А до кучи, из-за всего этого я чувствую себя крайне неблагодарным, и мучаюсь виной. Люди столько сделали для меня, и продолжают делать, я просто не имею права давать своей усталости столько воли. Да и откуда она взялась, усталость эта? Я же ничего, ну прям вообще ничего не делал. Если только перенёс сложнейшую операцию.

Моя кровать-каталка устроена на кровати у окна, и я мучаюсь не только от постоянной фоновой боли и неприятной ломоты в теле, но и от сквозняка, дующего мне на лицо и шею. Но у меня нет сил двинуться, чтобы поправить одеяло или отвернуться. Нет сил даже на то, чтобы попросить кого-то заткнуть эту треклятую щель.

Я знаю, что люди заболевают не из-за холода и не из-за сквозняков, а из-за вирусов, которые подхватывают от других людей. В моём сквозняке вирусов нет, врачи ко мне подходят только в масках и перчатках, то есть все предосторожности скрупулёзно соблюдены,… но через пару дней инфекция всё-таки откуда-то подбирается ко мне.

Опять же, на моё счастье, это не воспаление раны, не краснуха и даже не грипп. Простое ОРВИ. «Простое» только для обычного, физически сильного человека. Для меня же это – полный, кромешный, абсолютный кошмар.

Меня потряхивает от кашля, и сразу за кашлем всё тело простреливает глубокой, невероятной болью, – словно к самому сердцу цепляют оголённые провода и бьют его всполохами тока. Внутри всё горит, будто залитое вулканической лавой. Сдержать кашель я не в силах, и во время приступов удаётся лишь прижимать к груди подушку, утыкаться в неё лицом, кашлять сквозь слёзы и проклинать тот день, когда сел за баранку этого… точнее, тот день, когда умудрился подцепить кашель от привидения.

Мне снова и снова колют обезболивающие, ставят капельницы и лечат развившуюся сразу после пересадки простуду. Катетер на обеих руках становится привычной деталью, почти неотъемлемой частью моего тела.

Всякий раз, когда меня пытаются усадить и влить немного супа в рот, я с трудом подавляю головокружение, и с ещё большим трудом подавляю рвотный рефлекс, но всё же не отказываюсь ни от еды, ни от дальнейших попыток. Я знаю, что пища должна придать мне сил, и без неё я точно очень быстро склею ласты, просто из-за отсутствия должных ресурсов. И жертва Алана, и его храброй жены, и старания врачей – всё это пойдёт прахом, если я сдамся.

Поэтому я подавляю назревающие в душе протесты и усталость, и стараюсь бороться.

И в итоге я оказываюсь крепче, чем думали врачи, и крепче, чем я сам думал.

Через пару дней антибиотики справляются, инфекция понемногу отступает.

Теперь профессор, заходящий ко мне при обходе, улыбается чуть более расслабленно и благодушно.

И я, чуть отойдя от своего мерзкого состояния, немного прихожу в себя, плохое настроение и злость сдуваются и истаивают, и я начинаю улыбаться, благодарить врачей, санитарок и медсестёр. Я даже в силах поговорить с мамой, даже посмеяться вместе с ней с её странного вида, в медицинской маске, шапочке и халате.

Конечно, у меня всё ещё очень много проблем, мне всё ещё очень неприятно и больно. Но всё же я уже могу ясно осознать один факт: самый страшный кризис позади. И это не может не радовать.

***

– Восстановительный период после такой операции – минимум полгода, – говорит мой седовласый хирург.

Я уже знаю, что он прилетел ко мне из Москвы на спецрейсе. Действительно, только ради меня и ради этой операции. Такая вот у него командировка…

Я уже знаю, что благотворительный фонд оплатил транспортировку сердца из маленькой кавказской больницы сюда, в Сочи.

Я так же знаю, что моё лечение встало безумного дорого, и государству, и фонду. Меня немного мучает и совесть, и сожаление, будто я не достоин таких жертв, таких стараний, таких финансовых вливаний. Поэтому даю себе твёрдое обещание: если когда-нибудь разбогатею, то обязательно внесу в честные благотворительные организации свою лепту. Но деньги это всего лишь деньги. Куда дороже моё выздоровление встало семьё Алана, его родителям и жене. Они по-разному восприняли эту трагедию, по-разному отреагировали, но одинаково глубоко страдают.