Его давно уже не били — какой смысл, если вырваться он был не в состоянии, во рту было кольцо, из-за которого лицо почти полностью онемело. Но даже в таком состоянии он умудрялся волком смотреть на любого, кто подходил к нему, и, когда увидел хозяина с ножом в руке, через силу и боль умудрился изобразить улыбку.

Он тут же получил удар наотмашь по лицу, ремешки, удерживавшие кольцо, развязали — железо еще пригодится для другого раба, которого не удастся продать, но можно будет получить от него хоть немного выгоды.

Его не стали убивать на месте, чтобы не отмывать потом дерево. Его оттащили чуть в сторону, и в этот момент ему вновь улыбнулась судьба, хотя тогда так не казалось, — и его вновь купили, заставили влезть на коня, что было одновременно мучительной пыткой и чем-то невероятным, но холодный голос покупателя ясно дал понять — путь неблизкий, и потому раб едет верхом. Его привязали к седлу — по вполне понятным причинам он не мог сидеть нормально, да еще и постоянно проваливался в забытьё. Дорога и остывающий воздух привели его в чувство, а потом был замок и неожиданные откровения. После были двое странных людей, пытающихся защитить друг друга от себя же. Это сводило с ума. Вместе с тем, после всего случившегося он знал — нет ничего невозможного, а наиболее ценная добыча получается с трудом. Он понимал этих двоих одинаково хорошо и знал, что либо они перестанут обманывать сами себя, либо горечь осознания, когда станет слишком поздно, рухнет непосильной ношей.

Это он тоже понял в свое время. Необходимо действовать сразу, иначе потом может не оказаться рядом нужного человека. Возможно, все могло тогда обернуться иначе. Впрочем, возможно, что это ничего бы не решило. В числе предателей был тот, кого он когда-то любил, но так и не сказал об этом, ограничиваясь дружбой и осторожными шутками. Побоялся спугнуть. Побоялся насмешки. Побоялся быть отвергнутым.

После того рокового боя он понял это, когда оплакивал своего бывшего друга, но это должно было быть сделано. Предательство должно было быть наказано, какие бы чувства не рушились из-за этого. Он винил себя, и вряд ли простит себя когда-нибудь — часть преступления была и на нём.

С этим тоже пришлось смириться, чтобы не сломаться самому, чтобы не порадовать тех, кто этого хотел, чтобы с вызовом смотреть на каждого, кто хотел бы видеть страх или обожание.

Ошибки, промедления и неуверенность стоят дорого. Они стоят крови и жизней, и, глядя на двоих упрямцев, он чувствовал жалость и иррациональное желание вмешаться, показать им, доказать, что их упорство ничего не стоит кроме возможных ужасных последствий.

***

Он говорил. Говорил об этом, подробно и красочно описывая всё, через что прошел, будто мало было герцогу его собственных испытаний, что нужно было добавить лишнее, но он все равно говорил.

Его остановил жестом герцог Варкано.

— Граф, я знаю всё это.

Он коснулся одной из веток, густо усыпанных бутонами, и безжалостно отломил ее.

— Это моя вина.

Пару секунд он смотрел на темную тонкую палочку. Пять бутонов никогда не раскроются, никогда не принесут плодов. Потом с тем же равнодушием он швырнул ее в траву. На собеседника он старался не смотреть.

— Моя вина в том, что он испытывает ко мне эти чувства.

Потом он резко обернулся и вновь удивил Риана, растеряв свою холодность.

— Я пытался спасти его. Два года он, как пёс, ждал меня в порту, нашел работу, которая вместе с ожиданием едва не сгубила его. То колдовство, которое поставило на ноги меня, я решил испробовать на нем. Он был всем, что у меня оставалось, и я не хотел его терять — я не спросил его ни о чем. Конечно, я не мог знать всего, что знали колдуны, и использовал самое простое — зелье, чтобы передать ему часть своей жизненной силы или чего-то вроде этого. Я обрек его на это, но он до сих пор ничего не знает. Он не простит мне этого.

«Вот вы и сдали карты, герцог».

Поняв, что сказал лишнее, Триас замолк, затравленно глядя на своего собеседника, на лице которого вопреки его воле появилось удовлетворенное выражение.

— Вы его любите, герцог. Сейчас, один на один, скажите мне это.

Поздно было отступать, и, потупившись под взглядом невольного сводника, Триас Ральдо впервые признался самому себе:

— Я люблю его, граф. Мой сын и Ириго — это…

Риан шагнул вперед и, наплевав на условности, коснулся указательным пальцем губ Триаса, помешав ему сказать что-то еще.

— Замолчите и выслушайте меня.

Наконец заполучив нужное, он теперь мог безбоязненно говорить всё, что нужно.

— Это не ваша вина, герцог. Не колдовство его заставило. Это его собственный выбор, сделанный еще раньше. Примите это как должное и не пытайтесь ничем оправдать или объяснить. Иногда это просто не нужно. Просто скажите ему то, что сказали мне — и он тоже всё расскажет. Вы доверяли ему свою жизнь, и он ни разу вас не подвел. Доверьте ему чуть большее, чтобы в один момент не потерять вообще всё. Жизнь непредсказуема.

Взгляд Триаса Ральдо стал недоверчивым, и Риан почувствовал, что упускает ниточку власти над ним.

— И что он еще вам рассказывал, граф?

«Великие боги. Вы боитесь признаться ему, что любите, но при этом ревнуете, узнав о том, что он был откровенен со мной? Что ж. Рубить — так сейчас».

Качнув головой, граф Моле сделал шаг назад.

— Я бы предпочел, чтобы он сам вам всё рассказал. Я останусь лишь свидетелем для вас обоих, и могу заявить, что вы оба — трусы. Если вас это оскорбляет — могу предложить дуэль, но пока вы оба не докажете обратное — я продолжу это утверждать.

«Вот так. Хорошо. Ярость лучше безразличия. Наконец-то мне удалось вас заинтересовать по-настоящему. Только не переусердствуйте, герцог. Не спугните его. За годы вы стали подобны камню, но ваш слуга в этом не преуспел. Ему никогда не было всё равно. Все эти годы он жил только ради вас, даже когда вы об этом не подозревали».

Герцог Варкано наконец совладал со своим гневом, хотя взгляд его был тяжел.

— Я поговорю с ним.

Не дожидаясь ответа, он резко развернулся и пошел по направлению двора, где был его друг, которого он никогда не звал слугой. Риан долго смотрел ему вслед, а затем перевел взгляд на сорванную ветку.

«Герцог. Вам бы армии водить. С вашим характером и привычкой рубить с плеча вы стали бы олицетворением ужаса любого врага. Будьте осторожны с ним. Не потеряйте этот бесценный дар. Он верен, но верность должна быть оправдана».

***

Искать пришлось долго, но в конце концов герцог увидел знакомую спину, исполосованную шрамами от плетей и — он знал — ногтей сластолюбцев, дорвавшихся до тела его слуги. Они так и не пропали и, похоже, что долго будут напоминать о прошлом.

И невольно поймал себя на непрошенной мысли, заставившей его смутиться. А могли бы они быть ближе друг с другом? Мог бы он оставить свой след на теле друга?

Глубоко вздохнув, он хотел было окликнуть его, но не успел. Раздался крик, и, холодея, он поднял голову.

Это было так неосмотрительно. Канат не выдержал веса каменного блока, который поднимали на верх стены строители, и начал рваться — они кричали людям, чтобы те не подходили близко.

— Ириго. Боги, нет.

Он был уже близко, под самым камнем, уже начал поднимать взгляд, чтобы узнать, в чем дело. Словно продлевая пытку, время все замедлялось и замедлялось.

«Вот о чем ты говорил, граф. Вот что делает судьба, когда мы не пользуемся ее милостью. Боги. Прошу. Жизнь за жизнь, но пусть он живёт. Ириго, будь ты проклят, беги».

Он уже говорил это. Больше десяти лет назад, когда его хватали руки пьяных отца и братьев.

Могло ли всё быть связано уже тогда? Кто знает…