– Не, ну прям в натуре шёлк, – бормотала она. – Грубоватый, но шёлк…
На бабьи тряпки мне всегда было плевать и чихать, но тут, раз такой ажиотаж, невольно пригляделся и я, силясь понять, что за шум, а драки нету. Ну, пожалуй, насчёт «грубоватый» – это если с современным сравнивать, то Наташка права, а если с местными античными тканями – тоньше я ещё не видел.
Не так, чтоб совсем уж полупрозрачная, но слегка просвечивает, представляя собой чисто символическую одёжку ради приличия. Тонкая, поблёскивает – ну, раз говорят, что шёлк, значит – он и есть. Бабам ведь уж всяко виднее, из-за чего там с ума сходить. А Наташка уже на грани. Ей плевать уже и на противонасекомьи функции, её сама фактура ткани на бешеную зависть прошибает. Сама-то она в хлопковую ткань вырядилась, что ткут в финикийской Мдине на Мальте – единственное пока что место западнее Египта, где выращивают собственный хлопок. Тоже дефицит и стоит соответственно, и Наташка с Юлькой жутко гордились своими обновами перед соседками. А тут такой облом!
– Это же из Китая?
– Из какого Китая? – не поняла Велия.
– Страна такая, очень далеко на востоке, оттуда такие ткани привозят, – пояснил я ей.
– Нет, с востока привозят морем в Египет похожие ткани, только ещё потоньше этой. Говорят, из Индии, страшно дорогие. А у меня косская ткань – тоже очень похожа на ту индийскую, но попроще и подешевле.
– Подешевле – это насколько? – тут же прицепилась Наташка, делая охотничью стойку, и Володя страдальчески сморщился, предвидя дальнейшее…
– На вес золота. Индийская ткань обычная, чуть получше этой косской, стоит полтора веса золота, а самая тонкая – уже два. Хотя бывают и за три веса золота, если с вытканным узором.
– А твоё платье сколько стоит?
– Моё? Ну, выкройку и пошив наши домашние рабыни делали, а за саму ткань папа почти тридцать статеров отдал…
– Мыылять! – выдохнули мы хором.
– И мечтать о ней забудь! – добавил Володя Наташке, которая сама настолько офонарела от названной суммы, что даже и не возмутилась.
И было отчего! Золотой карфагенский статер – это же пятнадцать серебряных шекелей. Нашим мужикам Арунтий платит по пять шекелей в день. Три дня надо служить за один статер, умножаем на тридцать – девяносто дней, три месяца. Вот если все эти три месяца не есть, не пить и не платить за квартиру – только тогда и наскребёшь купилок на такое «платьице». Я как старший нашей четвёрки получаю семь шекелей в день, но и для меня такая цена – как обухом по башке. Есть, конечно, статеры, полученные в награду от Ремда в Кордубе, есть и камешки, хорошенько приныканные, дабы не светить их лишний раз и на лишние вопросы работодателя не провоцировать, но то у меня на серьёзные дела отложено, а не на такое баловство.
– Ты только не говори об этом Юльке, – попросил я Наташку. – Иначе она тогда Серёгу живьём съест.
– Да, мы такие! – усмехнулась та. – Ладно, поняла. Но всё-таки, неужели ничего нельзя придумать? Где хоть этот остров, как там его?
– Кос? Он в Эгейском море, совсем рядом с Азией, – подсказал Велтур, хорошо подкованный в географии античного мира.
– Это аж за Грецией? Севернее Египта, но в том же дальнем конце моря? – и я с географией тоже в ладах, но простому солдату-наёмнику ведь не пристало быть грамотнее сына олигарха, так что мы изобразим малограмотного солдафона. Я даже пальцем ткнул примерно в восточном направлении для пущей убедительности.
Усмехнувшись, пацан подтвердил правильность моих прикидок на пальцах. А мы с Васькиным, переглянувшись, подмигнули друг другу, поскольку подумали об одном и том же. Не так уж и далеко этот Кос от того Египта, в который нам так или иначе предстоит со временем прогуляться.
– А эта косская ткань – точно косская или тоже привозная? – поинтересовался я.
– Я читал у Аристотеля, что там и делают, – ответил Велтур, немного подумав. – Аристотель пишет, что после походов великого Александра на Кос попали рабы из Индии и стали делать там такую же ткань, как делали у себя на родине.
– А из чего? Что они для этого выращивают? – я прикинул и решил, что знать о шелковичном черве для наёмного солдафона тоже несколько чересчур.
– Собирают коконы каких-то гусениц, щипают их как-то и прядут из них нить, а уже из неё ткут. Подробностей никто не знает, это их тайна.
– Какой-то у них местный дикий шелкопряд, – задумчиво проговорила Наташка по-русски. – Скорее всего, дубовый. Тутовый здесь не водится…
– А дубовый водится? – спросил я её.
– Должен водиться. Он везде водится, где дубы есть.
– А зачем тогда тутового из Китая вывозили, когда дубовый есть?
– Дубовый хуже. Коконы очень плохо разматываются, нить в них спутанная – уметь надо с ними обращаться…
– Ты уверена?
– У меня ведь специальность по образованию – лесное хозяйство. Этих диких шелкопрядов мы изучали по основной программе – как насекомых-вредителей. А потом факультативно изучали и лесное шелководство, и я этим вопросом интересовалась.
– Местного дикого шелкопряда ты распознать сумеешь?
– Да хоть сейчас… Ой, там же эти слепни!
– Режем ветки! – я достал кинжал и подал пример.
Нарезав кинжалами свежих ореховых веточек с листьями, мы закрепили их на одёжке и на конской сбруе и избавились таким образом от опасности налётов с воздуха. Потом, погрузившись в медитацию, я нащупал наконец-то и тутошних крупных стрекоз, подходящих нам для «истребительного сопровождения». Здесь, в Северной Африке, это какой-то другой вид, не тот, что в Испании, отчего я и не нащупал их сразу. Наши и Велия с Велтуром вскоре это заметили и заулыбались, и только Наташка, в том горном походе не участвовавшая, поскольку оставалась с Юлькой на руднике, ничего не поняла. Впрочем, её-то я стрекозами и не прикрывал, учитывая её боязнь абсолютно всех членистоногих. Хватит с неё и ореховых веток, которыми мы её увешали особенно щедро.
Мы выехали из-под кроны приютившего нас столь кстати орехового дерева и пустили лошадей медленным шагом в обратном направлении. Наташка вглядывалась в ветки местных дубов, время от времени брезгливо морщась, но я рано радовался – всякий раз это оказывалось совсем не то, что мы искали. То паук какой-нибудь, то жук, то оса или муха… Одна такая всех нас напугала – ага, Наташкиным визгом. Классный специалист по насекомым нам достался – страдающий патологической насекомобоязнью, гы-гы! Будем всё же надеяться, что кто ищет – тот всегда найдёт. Надежда – она последней умирает.
– Вон, смотри! – не проговорила, а страдальчески простонала наша шугливая специалистка, отвернувшись от куста, скорчив брезгливую гримасу и показывая на него пальчиком вслепую. – И ещё рядом! Вот тебе твои дикие шелкопряды!
– Мыылять! Срань господня! Да что ж они небритые-то такие? – прихренел я, когда разглядел этих невообразимо волосатых гусениц, копошащихся двумя плотными скоплениями.
– Ничё, надо будет – побреем на хрен! – пообещал Володя. – Если из этой ихней волосни шёлк и прядётся – прям щас и побреем!
– Я бы не советовала, хи-хи! – прикололась Наташка. – Во-первых, не из этой волосни, а из коконов, а во-вторых – эта волосня у них ядовитая. Обожжёшься, и болеть обожжённое место будет долго…
– А они что, всё время вот так вот, кучей держатся? – спросил я её.
– Да, это дубовый походный шелкопряд. Походным назван за то, что гусеницы при передвижении следуют колонной одна за другой.
– Слушай, так это же очень удобно! Если они всё время кучей, так небось ведь и коконы все где-то в одном месте совьют?
– Да, все их коконы будут в одном общем гнезде. Но вообще-то лучше бы там их все и оставить…
– А это ещё почему?
– Вот как раз из-за этой длинной ядовитой волосни. После их окукливания она вся останется в коконе, и из-за неё и при работе с коконом люди будут обжигаться, да и в ткани эта дрянь тоже останется. Кому нужен шёлк, который нельзя носить?
– А если их перед самым закукливанием побрить? – поинтересовался Володя, и хрен его знает, в шутку или всерьёз.
