Макеев всегда будет для него еще и учителем. Взрослый и поначалу чужой человек, который не попытался докапываться, что-то нарочно ломать и сращивать, а своим примером и присутствием побудивший измениться. Важно было, чтобы меняться было собственным выбором Димы, а не по прихоти и приказу. «Ради него я готов попробовать», — с этой мысли все началось, завертелось бешено, было не о чем сомневаться.

Директор будет ликовать, когда Волков — головная боль всего руководства, любитель устраивать драки и самочинства — наконец-то школу покинет. Пусть торжествует, она все равно не победила. «Столько раз я вступал в поединки, чтобы выходить героем, но самым главным оказалась не победа, — усмехается он про себя. — Не победа, а тот, с кем ее можно разделить». Умирая, мать говорила ему сражаться за свою любовь. Избитая формулировка дышит искренностью, мудрость поколений в нескольких простых словах. Не все битвы требуют крови, но и не все — кусочков сердца.

«Я буду беречь его». Даже клясться не надо, потому что Дима в своих мотивах не лжет.

За окнами школы растекается пленительная весна, и младшеклашки торопятся на улицу, погулять после долгих часов в запертом помещении; Артур собирает их тетрадки, прощается, Дима отирается тут же, помогая по мелочам. Подбегающая к нему Аленка замирает в паре шагов, сверкая зелеными глазами, и юноша опускается перед ней на корточки. Улыбается и поглаживает по голове, и девочка расцветает ответной улыбкой — этого ей хватает, так что малышка уносится за двери.

Артур оглядывается, и Дима кратко говорит, что нагонит. Учитель кивает, торопится построить малышню и вывести, дорога им вниз, до гардероба и холла, где растащат бдительные родители. Возможно, там будет Липаев, но Диме все равно. Они не станут семьей только из-за Виктории, однако Аленка может стать связующим звеном. Однажды они еще пересекутся, когда настанет время рассказывать девочке о ее матери, но не сейчас. Сейчас им достаточно горя, да и Аленка пока не поймет.

Кругом молчит класс, обступает ватно, и в сиянии солнечных лучей каждый оттенок горит. Полыхает жизнью, наполненный ей до краев и даже свыше, и в глазах Димы мир раскрашен пестро и маняще, невозможно насмотреться; палитра разворачивается, красуется, хвастается, а Дима цвета едва по именам запоминает.

Ветер посвистывает в оконных рамах, повсюду разлита весна; в воздухе золотится пыль, книжные шкафы чистые, но укрываются ею, как вуалями, и вся эта школа — единый организм с сердцем в каждом кабинете. Собственного сердца Дима раньше не слышал, однако его биение приятно. Прикладывает ладонь к груди и слушает гулкие удары. За ребрами целая вселенная, и все ее выдумки — реальность.

Когда возвращается Артур, юноша встает и присоединяется к нему. Перекидываясь какими-то пустыми фразами ни о чем, держась на расстоянии, они покидают класс, лестницу, холл, огороженную территорию учебного заведения. Между ними, должно быть, с полметра, но даже они пропитаны напряжением, сквозным, как электричество, и весь контроль уходит на то, чтобы сейчас не потянуться к опущенной руке Макеева, к длинным узловатым пальцам, когда-то сжимавшим ломкую сигарету, а потом державшим Диму. Все меняется. Волков тихо выдыхает, пытаясь сконцентрироваться на шагах, но взвинченное состояние никак не отступает.

— У меня, — растерянно произносит вдруг Артур, — и еды-то нет.

— Чаю попью.

Собственный голос слышится словно издалека, еще и через ватный заслон. Артур худой, не до болезненного, но все же худой; а Дима и готовить толком не умеет, хоть бы кормил. Ах, но вряд ли это было бы удобно. Мысль склоняется к чему-то определенному, но парень прогоняет ее, не желая сейчас усложнять и без того серьезные обстоятельства, да и сердце точно его изнутри разорвет, если тему затронуть. Само по себе ритмом заходится бешеным. Реально, Дима никогда не нервничал ведь так! Сколько было девчонок, вешавшихся на шею, а ни одна не затрагивала настолько, чтобы из-за нее переживать.

У двери подъезда Артур замирает, оглядывается, смеряя спутника внимательным взглядом, вывод стараясь сделать или что-то понять. Дима кратко улыбается и придерживает дверь, чтобы пройти могли они оба. Сдерживаться трудно, аж на виски давит, но терпение — это то, что Артуру нужно. Ценить, оберегать. Однако… тут Волков спотыкается: если Артур полюбил его — черноту и пламя, вспыльчивость и привычку огрызаться — то ли ему на самом деле необходимо? Может, он не аккуратность и мягкость искал? Как это вообще работает?

Им много о чем поговорить еще надо будет. Об отношениях и их рамках, о смелости и дозволенности, о том, что нужно и что нельзя. Дима не привыкнет к чьей-то нежности сразу, Артур не привыкнет раскрываться. Но у них ведь будет время, верно? Даже когда Дима выпустится. Они слишком долго шли к этому согласию, чтобы разом отвергнуть его лишь из-за движения времени.

Квартирка Артура ничуть не изменилась, да и не должна была. Мужчина, на ходу скинув жилет, остается в свободной рубашке, поворачивается к столешнице, ставит чайник. Под его продолжительный шорох Дима приземляется на диван. Комната тонет в солнце: оно затапливает каждый угол, не оставляя и шанса проскользнуть сумеркам, яркий день за мытыми стеклами очерчивает спину Артура, складки белоснежной ткани, заставляя его почти светиться. Дима отбрасывает тень, живую и вместо него дышащую, и рядом, на кофейном столике — та же новогодняя елочка, красуется гордо. «Он хранил подарок, потому что получил его от меня», — с затапливающей теплотой понимает юноша. Внимание к мелочам всегда было его чертой, да?

— Ты доверяешь мне? — спрашивает вслух Дима.

Артур оглядывается с нечитаемым выражением лица, и он, вроде бы, удивлен.

— Да, — звучит простой ответ.

— Отвернись.

По его осанке крадется замешательство, и мужчина растерянно покоряется. Просто стоять он не хочет, так что продолжает возиться с заварником; лишь сведенные плечи выдают напряжение. Словно он ощущает взгляд Димы, скользящий вдоль его позвоночника то наверх, то вниз. В квартире больше ничего постороннего — ни звуков, ни сомнений. С кошачьей грацией поднявшись, Дима оказывается совсем близко, прямо за спиной. Артур замирает, и оба ничего не предпринимают. Затем ладони юноши мягко ложатся на талию, совсем слегка поглаживают бока и тянутся вперед, полностью обнимая. Лопатки прижимаются к груди, пальцы переплетаются на животе, по Артуру проходит дрожь, сразу переходящая на Диму. Он утыкается лбом в затылок мужчины и вполголоса, ровно, точно притрагивается к самой кровавой ране, произносит:

— Я не такой, как все. Я не причиню тебе боль. Мы вместе с этим справимся, просто позволь…

Он поднимает руки к самой груди, напротив истошно колотящегося сердца расстегивает несколько пуговиц к верху, и рубашка начинает сползать с плеч, обнажая шею целиком. Нет цепочки или шнурка, украшений Макеев не носит. Дима вновь обнимает его за талию, краем глаза замечая, как Артур сжимает край столешницы, и чуть наклоняет голову. Загривок, где выпирает позвонок и шея переходит в спину, такое открытое и уязвимое место, когда стоишь со спины. Короткие волосы его не прикрывают, и кожа обычная, но незримо для всех остальных, ощутимо лишь носителю, там алеет кровью налитое клеймо — метка, поломавшая жизнь еще на начале. След надругательства над невинной судьбой. Дима сотрет его навсегда.

Подрагивающие от волнения губы касаются интуитивно выбранного места — и правильного, ибо Артур дергается, рефлекторно пытается вырваться, сдавленный вздох режет голосовые связки, но Дима не отпускает его, в то же время не удерживая силой. Потому что силой нельзя. И Артур успокаивается, насколько это возможно, и хотя плечи его напряжены, он голову чуть опускает. Открывает главный из своих шрамов. Вот оно, то, что он никому не показывал, но с чем его принял Дима. Улыбка невольно просится на лицо, парень целует шею, кратким обещанием тает дыхание на коже — прикусывает, сразу проводит кончиком языка, снова прикусывает. Артур в его объятиях колеблется так часто, словно листочек тонкой бумаги на ветру, разрывается между инстинктивным желанием вырваться, что подпитано черными воспоминаниями, и не менее сильным желанием остаться. Отдаться. Чтобы больше между ними ничего не стояло.