Гей? Если честно, Дима удивлен. Правда, до конца не принимает за истину: зная школьных сплетников, стоит сомневаться в доброкачественности бесед, которыми кости перемывают. В оригинале может звучать совсем иначе. Дима чешет затылок. Дождь льет на пальцы, шевелюра насквозь мокрая. Рыжий толкает дверь продуктового от себя, и Лидочка, не прощаясь, спешит сбежать — общество кучерявого придурка ей неприятно, с Димой можно иметь дело, он по большей части серьезен.

— Лида, что ли? — щурится Рыжий. Он тоже вымокает, хоть и накидывает на голову капюшон толстовки. — Че, вожак, совсем херово?

— Вали домой, — советует Дима, поднимаясь. Место на ограде, которое он пригрел, сразу обливается дождем. Волков стряхивает с рук брызги, что ничем не облегчает положение. — Я в школу.

— Че, учиться?

— Учить. Кинь стрелку пацанам с Державной, развлеки Валька, а то он помирает без мордобоев.

Рыжий отдает честь двумя пальцами, словно пытается пристрелиться. Дима разворачивается и шагает вдоль улицы. Футболка вымокает до нитки, облепляя фигуру, и ливень усиливается, становясь стеной. Еще утро, и уроков впереди много. Должно быть, началка занимается, понедельник ведь. Охранник запомнил Диму в лицо, пропустит ли в таком виде? Да и вообще, нафиг ему эта началка и этот долг, зачем туда вообще прется…

Школа — второй дом. Чуть ли не девиз любой «сошки» в городе, может, и во всей стране, самое популярное изречение. Однако именно из школы дети с таким восторгом мчатся в настоящие дома, к семьям, ко всему, что дорого, и это естественно. Дима же — уникум. Он настолько ненавидит «первый» дом, что готов возвращаться во второй. Даже если оттуда его выпнуть мечтают.

Дима не ходит на уроки, а если и ходит, то на те, которые вызывают интерес: история, литература, а остальное ему не нужно и не любопытно. Однако в школе его часто можно найти; он торчит в коридорах, как бельмо на глазу учителей, или в уголках здания, или в холле, или где-то на территории. По сути ему все равно некуда идти — одна мысль о родном доме вызывает отторжение, остается единственный вариант.

Дождь моет окна вместо ленивых уборщиков. Дима крадется по-кошачьи вдоль стены, к пристройке, в которой располагается спортивный зал; в углу между этой пристройкой и основным корпусом находится черный вход. Школьников шугают, утверждают, что тут всегда заперто, но Дима точно знает, что сегодня открыто: к полудню всегда замок открывают. Дверь толстая, тяжелая, перед ней дорожка размыта — сплошная грязь. Совсем у двери — окна в коридор и мелкую подсобку.

Ручка у двери мокрая, выскальзывает из ладони. Дима тянет на себя, но ничего не выходит; над головой раздается оглушительный раскат, разрезается звуком посторонним, и Волков дергается, быстро оборачивается — рядом со скрипом открывается оконная рама.

— Дим, Дима, — зовет голос, приглушаемый шумом воды. — Там закрыто.

Артур Андреевич выглядывает со стороны коридора. Козырек мешает дождю омыть лицо, и учитель находится в сухости; за его спиной теплым светом мерцают включенные лампы, кремово стынет стена. Русые волосы слегка растрепаны, вьются из-за влаги, выражение лица растеряно-приветливое. Он не ожидал увидеть здесь Диму. Дима тоже не ожидал увидеть его.

— Что ты тут делаешь? — продолжает учитель и, помедлив, договаривает: — В таком виде.

Его взгляд проходит по парню странной смесью тепла, как у чая в мороз, и непонятного, внутривенного внимания, до самого нутра, будто этому человеку нужно сразу суть видеть, а не преграды и колья перед ней. Дима вздрагивает, уже не от неожиданности: взор пробирает до дрожи, волной жара окатывает. Сразу ощущается, что футболка, облегающая подкачанное стройное тело, мерзко-холодная, а пряди липнут к лицу и затылку, и совсем рядом — сухой и теплый Артур Андреевич. Тот цокает языком и раскрывает раму до конца.

— Ладно, залезай. Охранник, верно, не пропустит.

Дима усмехается посиневшими от холода губами:

— Впервые вижу, чтоб учитель предлагал лезть через окно.

— Есть другая идея? — любопытствует Макеев. Он пододвигается и протягивает руку, подставляя рукав пиджака под прямой сильный дождь: — Забирайся.

Дима думает сказать, что сам справится, но почему-то не говорит. Он принимает ладонь (узловатые пальцы перехватывают запястье не слишком крепко, они, как и ожидалось, не самые сильные), и Артур Андреевич помогает одолеть стену. Здесь невысоко, и все же с поддержкой удобнее; вымокший до нитки Дима, похожий на ожившего водяного из сказок, устраивает в коридоре потоп — с него стекает ручьями, а под ногами сразу образуется лужа. Парень выжимает край футболки, пока Артур Андреевич рядом хлопочет, расстегивая и стаскивая пиджак.

— Ключи от подсобки у меня есть, — говорит он быстро, но внятно, — пойдем туда, а то все зальешь. Там вполне культурно. Погоди, не отряхивайся…

И тащит его буксиром до подсобки, выуживает ключ, толкает от себя узкую дверь. Помещение маленькое, но не такое стремное, каким представлялось: лампу учитель не включает, но в размашистых линиях сумрака видно только затасканные старые лыжи. Их раздают среднеклашкам, когда наступают зима и обязательная уличная физкультура. Пыли, как ни странно, не ощущается. Дима дрожит, и Артур Андреевич торопливо просит его снять футболку. В серебристом свете с улицы силуэты немного размываются. Учитель отдает свой пиджак, сухой и действительно теплый, незнакомо пахнущий.

Запах. Вот, наверно, что Диму выводит из равновесия. Он привык принюхиваться к людям, с которыми имеет дело — звериная такая привычка. Он может описать человека по одному его запаху. А вот Артур Андреевич пахнет странно, необъяснимо — Волков не понимает ничего, что с ним связано, это и сбивает с толку. Даже пиджак несет запах скорее одеколона, но не нормальный человеческий. Как будто Артур Андреевич вообще ничем себя не выдает.

— Может, сходить до столовой за чаем? — вслух размышляет учитель. В белой рубашке и коричневом жилете он выглядит совсем стройным, даже с уклоном в болезненную худобу. — На руки они посуду не выдают, но я могу договориться.

— Прекратите, — беззлобно и равнодушно говорит Дима, пытаясь пресечь на корню. Макеев не понимает.

— Чем я заслужил твое отношение? — мягко, но удивительно искренне спрашивает он. — Я сделал что-то не так? Скажи, что, и я постараюсь исправить.

— Нечего исправлять. — Дима прислоняется к стене у окна. Он не смотрит на собеседника, но по расположению теней и движению воздуха догадывается, что тот встает рядом, напротив стекла. Открывает, и в комнату врывается влажный сырой воздух. Дождь шумит на все голоса. — Просто прекратите. Хватит лезть со своей заботой. Займитесь более достойным.

— Достойным? — повторяет Артур Андреевич. — Хм. Чем же, например?

— У вас своя началка, че ко мне прицепились?

— Дим, я не прицепился. Ты сам сюда пришел, причем явно не на уроки. — Он снова улыбается, а вот глаза напряженные, плечи тоже. — В заботе нет ничего плохого. И в том, чтобы ее дарить, и в том, чтобы ее принимать. Это не должно тебя стыдить.

У Димы, кажется, уши краснеют: ему неловко, что кто-то видит насквозь то, что он сам пытается поглубже в себя запрятать. Выпаливает остро:

— Я не ребенок! Нахер мне сдались и жалость, и снисхождение!

Пока учитель молчит, успевается переосмыслить сказанное. Вывод прост: слова правильные, не о чем жалеть. Затем Артур Андреевич задумчиво, как говорят разве что в старых философских фильмах, проговаривает:

— Ты прав, пожалуй. Я недооценил тебя. Из-за разницы в возрасте я не считаюсь с тобой и твоими мыслями, а это неправильно. Чувства понимаю, а мысли — нет. Ты имеешь полное право злиться и обижаться. Но прежде послушай тогда и мою историю…

Где-то в недрах школы дребезжит звонок, не затрагивая стены каморки. Артур Андреевич протягивает руку и выуживает из кармана своего пиджака две тонкие сигареты и зажигалку. Дима настолько изумлен их наличием, что даже соглашается автоматически; они раскуривают, отправляя дым в окно, где его смывает ливнем.