В какой-то момент — он видит — младшему из собравшихся становится невмоготу. Маленькая фигурка с двумя светлыми хвостиками вертит головой по сторонам, большие растерянные глаза ищут кого-нибудь, кого угодно, кто ее бы увел, перестал бы читать проповеди, привел бы к маме или хотя бы просто помог отвернуться, сама она отвернуться не в силах. Дима делает шаг, вырисовываясь черным по бело-серой весне, и девочка льнет к нему, обхватывая за ноги, вскидывая лицо с негласной просьбой. Ему не нужно слышать ее, чтобы понимать; берет в свою ладонь ладошку меньше, слабее, но такую теплую, и выводит из толпы.
Кладбище на окраине города, и дома так близко, что даже странно — жизнь и смерть в столь тесном соседстве. Черная резная ограда тонкая и запирает землю скорбящих, и у калитки низкие ступени, и лавочка, и на нее Дима и Алена опускаются. Девочка зябнет, хотя одета тепло; черный платок соскальзывает, открывая золотистую макушку, и она совсем загнана и стеснена. Вокруг творится что-то, что она плохо понимает, но воспринимает верно как очень плохое, а сделать ничего не может. Еще такой ребенок, право. Обреченный отныне опираться вполовину меньше на других. Дима смотрит на нее без угрозы или напряжения, и девочка, кажется, немного успокаивается.
Они молчат, и вокруг неспешным потоком обволакивает души судьба. Может, так и было нужно. Зачем-то же Дима ждал столько лет, не пытаясь выкарабкаться из серости самому; зачем-то он упрямо продолжал жить, хотя отец твердил об искуплении грехов кровью, когда все отвернулись. Если все сводится к конечному итогу, где итог Димы? На чем он прекратит дышать? Маленькая душа рядом с ним дрожит и ежится, и парень привлекает ее ближе — хрупкое, как у бабочки, тельце с огромным горячим сердцем; обнимает и позволяет расслабиться в своих объятиях.
— Теперь будет совсем плохо? — спрашивает Аленка тихо. Ей всего восемь, но чернота уже тянется к ее жизни, оставляя смоляные следы на снегу. Лгать ей Дима не станет, но и повергать в отчаяние не собирается.
— Нет. Будет трудно, но ты привыкнешь. — Он поглаживает малышку по волосам и вспоминает с удивлением: а ведь она ему сестра. Младшая, да и много всего стоит между, но какая разница? Он и так за ней приглядывал, как за любым дитем из класса Артура. — И когда привыкнешь, плохо уже не будет.
— Папа грустит. Мне тоже грустно. Дим, а мама совсем ушла?
— Совсем. — Дима вспоминает Господа из отцовских рассказов, но не чувствует и капли уважения к нему. Сект, религий и веры хватит Алене в будущем, она столкнется со всеми сторонами мира так или иначе, это называется жизнью. Он продолжает спокойно и с уверенностью, невесть когда выросшей внутри: — Но ты можешь ее найти. Во всем, что она оставила. Например, в себе.
Аленка поднимает глаза, бездонные океаны.
— Во мне?
— В тебе. Ты есть у себя. — Дима чуть улыбается. — Но ты не одинока, верно? У тебя есть папа. И ты всегда можешь прийти ко мне или Артуру Андреевичу. Мы обязательно тебя поддержим. Что бы ни случилось, по любому поводу. Ты всегда можешь к нам обратиться.
Он знает, что Артур сказал бы так же, и сладкое ощущение правоты греет сердце.
— Ты будешь со мной? — спрашивает Алена настойчиво, щурясь, будто ей обещание необходимо, и Дима не винит ее. Малышка только потеряла мать, ей страшно и одиноко, и ей хочется знать, что кто-то еще остался.
— Обещаю. Я буду рядом. — Дима чуть наклоняется и обнимает ее уже крепче, касается щекой макушки, и его тепло понемногу согревает озябшего ребенка. Аленка быстро и слабо улыбается, потом улыбается уже свободнее. Невинно и наивно, и так по-детски, она еще не знает всей жестокости произошедшего, но верит в лучшее. Пусть верит. Пока Дима жив, он будет поддерживать в ней эту веру.
— Мама сказала, — заявляет Алена, — что ты мой братик. Это как, Дима? Когда ты стал моим братиком?
Ей ничего и не объясняли? Что ж, в свою очередь она узнает детали своей семьи. Но не сегодня, ей хватит имеющегося.
— Вот сейчас и навсегда, — улыбается Дима, и улыбка затрагивает его глаза тоже. — Я твой брат, а ты моя сестренка. Хорошо?
— Хорошо! — с готовностью отзывается девочка. — А что делает сестренка?
— Будь собой, это все. — Он поглаживает ее по голове и думает, что непредсказуемо же изменилась его обыденность. Еще год назад он курил с пацанами из стаи и не думал о большем, ныне иначе сложилось. — Все будет хорошо, Аленка, все будет хорошо.
И — он чувствовал — младшая сестра верит ему, верит в эти слова, в которых искренности больше, чем боли, и всегда так будет. Они сидят под голубым небом, что постепенно окрашивается в сиреневый — яркий и легкий, как славная акварель, и поражает насыщенность оттенков. А затем Дима видит, как приближается к ним другой человек, светлое пальто и руки в карманах, никакой шапки; видит и Алена, смотрит и вдруг совсем как взрослая улыбается. Волков похлопывает ее по плечу ласково:
— Иди к своему папе, ладно? Вы должны поддерживать друг друга.
— Ладно. А ты, Дима? — Зеленые глазки-бриллианты пристально его разглядывают. — У тебя тоже все будет хорошо?
— Да. — Дима последний раз заглядывает ей в личико и поворачивается, устремляясь вниманием выше светлой головушки с черным платком на плечах. — Хорошо.
Аленка топает обратно — уже не такая понурая, не такая испуганная и запутавшаяся, и она будет в порядке, когда привыкнет к новому и примет его целиком. Дима поворачивает голову ей вслед, и он себя со стороны не видит, а жаль, иначе мог бы многому удивиться. Совсем не ребенок, молодой человек в строгом костюме сидит на полузанесенной снегом лавочке, он весь черный с белым. Очерчены остро скулы и подбородок от долгой душевной тоски, и глаза его как никогда чисты и сверкают темными сапфирами, прямо, наконец-то обретя выражение помимо угрозы и готовности укусить. Чтобы приручить волка, так много нужно стараний, но результат себя оправдывает. Дима помнит, что в кармане пиджака у него сигареты, но совсем не хочется курить.
Артур останавливается напротив, и он такой же и в то же время другой: он выглядит материальным, живым, совсем-совсем теплым, и также он израненный, не скрывающий печаль и шрамы, он как будто не спал несколько недель — в этом они похожи до безобразия. На улыбку расцветает улыбка, и Артур смущенно покашливает в кулак, не зная, с чего начинать. Дима его не торопит. У них на все хватит времени.
— Давай пройдемся, — предлагает мужчина, и за стеклами очков его добрые глаза, взор теплый, в кои-то веки теплый открыто и без попытки спрятать нечто важное. Все на виду. От теплоты этой пробирает, и Дима уже забывает, что кругом не закончилась зима — он мог бы жить одним этим выражением в светло-зеленых родных глазах.
— Давай, — соглашается он легко и поднимается.
И они идут.
Артур рассматривает его почти с гордостью, говорит нежно:
— Тебе идет костюм.
— Думаешь? Одноклассница два часа мотала ради него, — усмехается Дима. Вокруг настолько трепетно и хрупко, что мерещится: выдохнешь — и разлетится мир стеклянной пылью, настолько сказочна явь. Но это не сон, сны не бывают такими реальными. На ходу он приподнимает руку, сгибает пальцы, костяшкой указательного проводит по скуле Артура едва ощутимо: — Сколько ты спишь?
— Сколько и ты, полагаю, — отзывается мужчина, зрачки его сужаются и колеблются, но от прикосновения он не спешит отдернуться. Они двигаются прогулочным шагом, но совсем замедляются близ маленькой церкви. Аккуратный даже зимой ее дворик пустует, а за оградой, где они останавливаются, дорожная полоса с сугробами — еще дальше продолжается город. Время огибает их, и оно милостиво к тем, кому давно не хватает секунд на разговоры. Дима разворачивается и встает лицом к учителю, между ними так мало места. Артур смеряет его задумчивым взглядом с ног до головы, произносит негромко: — Столько всего произошло.
— Да.
Апрельский ветер с привкусом заката. Над верхушками домов небо раскрашивается удивительной палитрой, можно было бы завороженно наблюдать за ним, но Димино внимание приковано к каждой черте человека напротив, выискивая и находя красоту. Полы пиджака треплются, волосы ерошатся тоже. Он все еще далек от галантности и официоза — парень в строгом костюме строго не выглядит. Он выглядит очень несчастным. И в то же время счастливым. Две крайности, объединяясь, создают ошеломляющую гармонию.