Ребенку на похоронах не место. Дима может прийти, потому что повзрослел давно, а к девочке же тянет странным желанием, будто ему надо, до боли необходимо с ней увидеться. Завершить все незавершенное. Тому, что начнется, дать нормальное начало.

Дима не спрашивает Николая, откуда тот взял номер. И глупцу понятно, что с неба такая информация не падает, а вот в школе не сложно найти человека, который мог бы с Димой связаться. Или помочь связаться. С Волковым не говорим, но всегда о нем помним, что ли? А сам так просил забыть. Лицемерие всегда было его характерной чертой.

— Хорошо. — Николай снова прокашливается. Голос у него сел, видимо, от горя, и Дима вздыхает про себя: черствый совсем, ни капли сочувствия не питает. Немного жаль, разве что, что кто-то лишился дорогого человека. Но до матери ему дела нет, до ее нового мужа — тем более. Липаев добавляет почему-то: — Спасибо.

И отключается. Дима ловит себя на том, что все это время стоял на перекрестке, не переходя дорогу; заснеженные уголки трассы серебрятся, ручейки автомобилей чудом не сталкиваются, тайными законами способные разойтись без войны. Старенький светофор открывает зеленый глаз и покряхтывает, намекая, что стоит поторопиться; под его скрипучее пиликанье Дима идет дальше, ступая только на белые полоски зебры. Выбирать, не сожалея. Не сожалеть, выбирая. Это так просто, это так невыполнимо. Апрель хрустит, как лошадь свежими яблоками, и Дима в часах считает, сколько уже они с Артуром не разговаривали.

Идти на похороны, ха? Он не бывал на таком ни разу. В обычной одежде, должно быть, совсем неуважение будет; Волков спрашивает у одноклассницы, и та, воодушевленная невесть из-за чего, тащит его в соседний торговый центр. Для Димы такие места в радость особо не были, да он и не понимает энтузиазм девушки, но та таскает его из магазина в магазин. Краем глаза вылавливается в людском потоке нечто знакомое, Дима стопорится, пристально глядя туда, прикусив язык, чтобы не позвать…

— Ты чего? — хлопает ресницами одноклассница.

— Ничего, — говорит Дима с обрывочным сожалением. — Обознался.

Сколько можно уже его искать среди множества?

Они находят костюм — черный с белым, одноклассница в восторге и довольна проведенными часами, заставляет Диму вертеться туда-сюда, фотографирует на дорогой телефон с хорошей камерой. Не сопротивляющийся, но и не помогающий Волков поглядывает на нее с настороженным недоумением:

— Зачем тебе все это?

— Нет никакого «зачем»! — смеется девушка. У нее две длинные светлые косы, и она одета как с обложки модного журнала. — Мне нравится подбирать образы, вот и все!

— Почему не станешь стилистом? Ты вроде сдаешь литературу. — Он склоняет голову набок, в отражении разглядывает, как сидит на плечах жесткая ткань. Непривычно видеть себя таким официальным. Еще бы волосы пушистые пригладить — выглядел бы адекватным человеком. Девушка улыбается с заминкой.

— Родители против, — признается она отчего-то честно, не сбегая от ответа. — А я не могу это отбросить. Нужно больше храбрости, чем у меня есть, понимаешь? — Она до странности материнским жестом поправляет полы его пиджака и отступает, все так же улыбаясь. — Ты вот храбрый. Ведешь себя, как хочешь, и держишься сам. Не у всех получается… Так, лады, минутка философии закончена. Что насчет запонок?

«Ведешь себя, как хочешь»… Из-за этого Артур и попросил больше не приближаться. Из-за того же ли он к Диме привязался? Парень оглядывается на себя в зеркало; он понимает, за что нравится девушкам и за что его уважают пацаны, но за что его можно полюбить — с трудом представляется. Еще и так, чтобы смотреть с такой болью и таким сожалением, словно из рук ускользает целая вселенная, а ты не можешь нагнать. Не у всех получается быть храбрыми, Артур даже не попробовал.

Дима благодарит одноклассницу за помощь, оплачивает костюм — влетело в последние деньги, надо найти подработку. Он знает, куда податься, видит путь перед собой, но как же не хочется идти по нему в одиночестве! И любой спутник не подойдет, единственный, кто подойдет, в его сторону и не смотрит. Со всеми розовыми соплями, в которые превратилась прежняя пасмурность, Дима не борется. Скучать и тосковать, и пусть сюжеты мелодрам идут боком — у него тут настоящая жизнь. И настоящая любовь, которая не может найти выход. Даже утопиться не может, заглохнуть и перестать терзать днями да ночами. Хрен знает, как надо, а как не надо, знает Артур, но он-то может ошибаться.

Матери не стало, когда Диме было десять, а теперь ее не стало окончательно. Насмешка Судьбы: дважды лишаться одного и того же человека. Впрочем, второй раз Дима ее и не обретал. Виктория не могла любить того, кого предала. Чувство вины выжгло из нее все остальные чувства, поэтому нынешний Дима для нее ничего не значил — был только грех из прошлого. Конечно, она удивилась, когда ей предложили встретиться, Диму-то почти забыла как человека, помнила лишь как образ. «Я не злюсь, ненависти не чувствую, — думает Дима по фразе на шаг, когда идет до дома. — Я чувствую вообще хоть что-нибудь?»

Да. Благодарность. Безнадежность. Любовь. Все это замещает с огромным запасом неподвижную бесцветность, в которой Дима был раньше, но тогда он хоть боли не чувствовал. В чем же выгода? Парень оглядывается по сторонам; люди пахнут по-разному, но родного запаха среди них нет.

На следующий день он идет на похороны. Погода стоит чудесная — в кои-то веки ветер и на вкус весной узнается, дома сереют почти не так угрюмо, как обычно, и оголтелые дети еще не заполонили все игровые площадки, оставляя пространство для дыхания. Тишина между ровных построек напоминает о несказанном, Дима убирает с лица челку — не настолько длинная, чтобы мешаться, и не настолько короткая, чтобы показывать его интеллигентом, а для приличного вида надо что-то сделать. Он без куртки, но холод не напрягает.

Фигур в черном не много, но и не мало. Когда Дима подходит, он ловит на себе взгляды, в коих недоумение скоро сменяется равнодушием: может, какой-то молоденький стажер или далекий родственник почившей. Его здесь никто не знает, да и он никого тоже. Как голову ни ломай, не получается вспомнить, были ли у Виктории родители — ни бабушек, ни дедушек, ни другую родню свою Дима не знал. Должно быть, тут коллеги и нажитые за годы друзья. Если у матери были товарищи в то время, когда она еще жила с Алексеем, как-то они отнеслись к ее внезапному решению? Как бы они впредь смотрели на нее, помня, что она бросила мужа и сына всего лишь из-за нерешенного конфликта? Дима много раз забывал, но всегда существуют и другие люди. Они не имеют веса, но они существуют. На них ли оглядывался Артур?

— Спасибо, что пришел. — Николай очень бледный, но выглядит идеально. Чистый костюм — тоже без куртки — и приглаженные волосы, и плечи расправлены, он весь такой сильный и крепкий, но юноша чует в нем несгорающую боль. Внутри трафарета — пустота, усталость и горе. Снаружи сильный, внутри хрупкий, как стекло. Но он все еще держится, и это достойно уважения. — Вика… была бы рада.

— Не была бы. — Дима равнодушно рассматривает собравшихся. — Она считала меня своей ошибкой. — Замечая, что совсем изнутри поник мужчина, он потеплевшим тоном произносит: — Мы говорили где-то с месяц назад. Спокойно все рассудили. Потому я и пришел.

Николай кивает. Одергивает полы пиджака и поворачивается к другим людям в трауре, а Дима отступает, освобождая ему дорогу. Над его головой светлеет апрель. Скоро сугробы превратятся в мокрую кашу, затем сойдут на нет, будут сухие тротуары и зеленая трава в парках. Осталось только дождаться. Летом все станет приятнее.

Во время церемонии Дима стоит немного в стороне, безмолвно наблюдая. Уши скребет тишина, среди одинаковых фигур — маленькая, в черном платочке поверх курточки, ничего не понимает. Столько всего предстоит пройти, Дима должен смотреть на это с предвкушением, но в итоге смотрит вымученно, истерзанный прекраснейшим из чувств, и под запавшими от бессонницы глазами прячутся несбывшиеся мечты. Однако он еще хочет продолжать. Он пойдет вперед и наверх, дальше и выше, и впредь не замедлится. Даже если придется идти одному.