— Ты уже такой высокий, — выдыхает белое облачко отец. Он близоруко щурится, разглядывая продолжение рода своего.

— Мне восемнадцать, — бесцветным тоном напоминает Дима. — В этом году будет девятнадцать.

— И что будешь делать?

Глаза у Алексея Волкова холодные, как зима вокруг, льдисто-голубые. Раньше они были похожи на весеннее небо в пору первой капели, но спустя столько бед покрылись инеем изнутри зрачков, не могут уже и его самого вытащить из бесконечной смуты. Он в странном настроении, аж на человека становится похож, и юноша напротив склоняет чуть голову, сухо и спокойно его разглядывая.

— Поступлю в универ, — говорит он. — Буду учиться и работать. Становиться лучше. Когда-нибудь перестану ненавидеть себя.

— Ты всегда будешь изгоем. Ты не сможешь обойтись без ненависти, — отзывается отец задумчиво, его голос звучит эхом.

Дима пожимает плечами; под курткой жест теряется, но его значение вполне понятно.

— Все равно, примут ли меня люди, — замечает он с безразличием, идущим от сердца. — Если приму я, все наладится.

Отец бросает на его лицо прищуренный взгляд.

— Безбожник.

— Человек. — Дима приподнимает подбородок. — И всегда им был. Кого бы ты во мне ни видел.

Алексей кивает точно собственным мыслям и поднимается на ноги. Юноша не трогается с места, пока отец проходит мимо, обдав волной промерзлого воздуха, но и не находит в себе ни капли напряжения, словно больше его не занимает ни самозащита, ни какая-либо самоподдержка. Ему не страшны ни побои, ни холодность, ни любое испытание, которому хотела бы Судьба его подвергнуть. Может, потому что главное он уже приобрел и потерял. А может, просто повзрослел. Того разбитого потерей мальчика больше нет, и Дима попрощался с ним еще тогда, принимая руку матери; настало время забираться выше. До самых небес.

Если мир вокруг тебя прекратил движение, ничего не остается, кроме как двигаться самому. Дима предпочел тоже остановиться, не понимая, что шаги не вперед, но наверх его спасут; не было ни стимула, ни желания, и он шел, но шел не в том направлении. Глаза раскрылись далеко не сразу, и то помощью другого человека. Но теперь, должно быть, все наладится. Обязательно наладится. Дима — человек, не зверь, и он способен выбирать душой и разумом одновременно.

Пропащих целиком не бывает. «Не отказывайся от людей», — голосом Артура в голове звучит, когда Дима провожает отца глазами. Встряхивается и идет наверх, в квартиру.

Смысл был во всем от начала до конца, не могло ведь быть иначе. Сейчас вспоминается тот день, когда Дима спалился со следами побоев, рассказал про жестокость своего отца. Артур смотрел на синяки и кровоподтеки на теле чужом с таким неподдельным ужасом и сожалением, словно это тело было ему дороже собственного. За раны Димы ему было больнее, чем самому Диме. И прикасался он с горечью, болью, тревогой, втирал мазь, а сам почти что кричал: «Не позволяй с собой так обращаться, я не хочу, чтобы с тобою такое случалось». Тогда Волков посчитал это сочувствием к ребенку, как учитель наверняка не раз относился к своим воспитанникам, но на самом деле это не было так. «Мой хороший», — шептал Артур успокаивающе, бинтуя изрезанную стеклом руку, и эти слова слетали с его губ идеально, будто подходили как ничто другое.

Артур считал себя испорченным, грешным, он винит себя неустанно за произошедшее, но в его поступках не было преступления. Бархатистая бережность, с которой он обращался со всеми, наполнялась необыкновенным теплом, когда он контактировал с Димой. Должно быть, Артур и впрямь его любит. И хотя Дима не верил, что его чувства будут взаимны, возможно, Артур точно так же не верил, и смелые жесты Волкова растолковывал иначе. Когда парень практически усадил его к себе на колени, мужчина решил воспринять это как просьбу о поддержке, Дима же искал его любви. «Мой хороший», — снова и снова пластинка в голове крутится, никуда не сбежишь.

Дима чувствует только печаль и спокойствие, белый свет заполняет его изнутри, просвечивая в как никогда ясных глазах и ровном выражении более не мрачного лица. Он знает, что все наладится, но без Артура все никогда не станет хорошо.

Дни сменяются днями, и весна постепенно становится все ближе. В начале апреля молчание телефона нарушается неожиданным звонком.

Комментарий к (22) Лиственница

Близится финал, угх.

Поддержите автора, пожалуйста. (*≧ω≦*)

========== (23) Черемуха ==========

нежность.

«Сегодня тепло», — думает Дима, перепрыгивая открытый люк. Проносится тень над тенью, а над головой еще и птица пролетает — полумрак накладывается слоями, даже забавно, сколько раз все в мире пересекается. Одно ищет исход в другом; когда Дима вскидывает лицо, он видит небо ясное, без намека на снежные тучи, с гуляющим ветром по краю полотна. Бледно-голубой, а солнца как не было, так и нет. Дышится приближающейся весной, и календарь надменно шелестит листочками, заменяя пока что не проклюнувшуюся листву. Вокруг все белое и тает до серого. Промерзший насквозь город понемногу расправляет плечи и выдыхает.

Телефон звонит, когда Дима возвращается со школы. Он чувствует себя почти обычным парнем своего возраста: концентрируется на повседневности, не оглядываясь на разбитые вдребезги свои чувства, пряча их обломки в пелену одинаковых дней. Для него время не остановилось, вовсе нет, просто оно стало обыкновенным. Не как со стаей, ведь теперь Диме есть, куда и зачем тянуться, но не лучше тех безрадостных дней. В кои-то веки приобретшие форму планы на будущее не сделали его счастливым. Если думать о счастье, вообще зайдешь в далекие дебри, и Волков отказывает себе в этом.

На громкую трель мобильного парень реагирует сразу — вытягивает из кармана джинсов, упирается взглядом в экран и слегка хмурится: номер незнакомый. Артур не стал бы звонить с чужого номера, он слишком ответственный, чтобы не представляться и путать собеседника, так что это не он. Пытаясь задушить в себе тягучее, как смола, разочарование, Дима принимает вызов и прикладывает телефон к уху. Металл холодит кожу. Наушники Дима не носит, потому что как-то не соберется их купить.

— Да? — мрачно интересуется он. На краткий миг возникает надежда, но рушится тут же. Мало того, что голос по ту сторону принадлежит не Артуру, так он еще и знаком не по лучшим обстоятельствам.

— Здравствуй, Дмитрий. Кгхм… — Мужчина покашливает, заминая неловкость, и он как будто хрипит, слоги искажены в звучании: — Похороны. Ты придешь на похороны?

Бесконечность в миллиметрах, камни застревают в фильтре. Дима чувствует себя как выброшенная на берег рыба, захватывает ртом воздух и лишь потом умудряется бросить: «Чьи?». Все существо сковывает внезапным страхом — что если… если вдруг… Он ведь не знает, как жить без него. Но человек на связи заминается, охает, продолжает:

— Извини… Вика, твоя мать. Она умерла. Завтра провожаем. Придешь?

Ее больше нет. Как-то нереалистично воспринимается: столько времени Дима не верил в ее существование, привык жить без нее, а вдруг ее не стало по-настоящему. Это побег уже не только от сына, которого не хотелось больше защищать; это побег от реальности. В своих предательствах мать саму себя извела и сама себя обыграла. Она, верно, и не подозревала, что вечно сбегать не получится. Смерть в конце концов настигла.

Дима не чувствует ни печали, ни торжества. Надо же, а ведь в сердце совсем глухо — новость о гибели Виктории не вызвала в нем ни всплеска эмоций. Ее и раньше с ним не было. Кручиниться по тому, кого давно считал мертвым, кажется смешным. И зачем Диме на ее похороны? Хвастливо напомнить ангелам, что эта женщина тоже грешила, что она отворачивалась от сына, а он все равно даже после смерти на нее (уже ее могилу) смотрит? Что он там будет делать, в окружении людей, ее любивших?

— Приду, — неожиданно для себя отвечает Дима. Он хочет отменить согласие, но потом решает, что ну это к черту; даже при желании он уже ничего не испортил бы, а дань уважения с него не требуют. Почему он согласился? Наверно, потому что на закоулках памяти маячит имя в три слога. Ребенок со смешливыми глазами. Виктория была матерью Аленки.