Все сплошь и поперек белоснежное. Сложно найти хоть один отголосок иного оттенка, да никто и не пытается. Пока холодный мартовский свет заливает коридоры, пронизывая материю своей идеальностью, пестрые фигурки детей и подростков тоже кажутся одноцветными, словно поверх палитры плеснули пустоту. Одно не мешает другому, но перекрывает знатно. Теней почти не видно, зато многообещающе манит прогноз погоды: если ему будет соответствовать климат, уже к апрелю город начнет оттаивать. А там и цвета появятся, и цветы. И все станет замечательно, как становится всегда. И солнце наконец-то выглянет из-за плотного покрова снежных облаков.

— Слышала, ты написал последний пробник на девяносто, — щебечет староста Лена, прижимая к груди полученные от учителя распечатки. В последнее время она носит очки, что ей даже идет. Всякое изменение теперь легко заметить, в ком бы то ни было. — Это очень здорово!

— «Хоть историю сдашь», да? — усмехается Дима беззлобно. — Да не парься. К ней мне просто не нужно готовиться.

— Ты хотя бы точно уверен, куда хочешь, — спутница его вздыхает. — Так тяжело решать свое будущее… Вот ты уверен, что поступаешь правильно?

— Всем такое дело до моего будущего. — Подергивается дымкой темно-серой взор, и Дима моргает, сбрасывая его пелену. На миг провалившийся тон не будет услышан, не будет раскрыт смысл краткого замешательства, и парень продолжает: — Ты не можешь заранее знать, что правильно, а что нет. Когда решаешь для себя — возможно, но не когда решаешь для других.

Лена склоняет голову набок, сбитая с толку слегка: она не о других говорила, но ответ принимает спокойно. Поворачивают к общей лестнице, с третьего этажа спуститься на второй, к кабинету русского языка. Им еще сегодня писать пробный вариант, как и все следующие месяца три. Дима, как представитель сильного пола, на вытянутых руках несет стопку методических пособий, староста рядом чуть не порхает. Коридоры стоят в тишине, бездушные, наполняемые смыслом лишь за счет своих детей, их можно не опасаться, даже внимание не обращать. Но в каждой клеточке пола — след, и этих следов целые вереницы. Школа дает больше, чем кажется на первый взгляд, и она — прямое звено между всеми временами. В ней заключены воспоминаниями сотни судеб, каждая по-своему уникальная, каждая — со своей притчей, басней да горестью. Место, где столько лет проводят маленькие люди, становится священным. Что там про «храм знаний»? У него даже алтарь имеется свой. Что приносить в жертву — выбор каждого, не всегда пусть добровольный, и Дима в свою очередь над ненасытной плитой проливал кровь.

Чтобы жить, надо отказываться от всего мешающего, а «мешающее» определяет общество. Если ты не похож, если ты другой, если ты смеешь оглядываться на то, чего не видят остальные, ты уже изгой. Запах чужака, и состайники же готовы тебя загрызть. Немилосердные, жестокие правила, установленные людьми против людей. Не поднимай руку ради защиты кого-либо, потому что сражаться — это плохо. Не повышай голос, чтобы до кого-то докричаться, потому что шуметь — это плохо. Не люби человека своего пола, потому что любая любовь — это преступление, а коли она направлена так извращенно и грязно — это хуже, чем плохо, это страшнейший грех. А соответствовать обществу и его рамкам — это хорошо, к этому надо стремиться. Хах. Отвратительно.

— Как бы не пожалеть потом, — снова вздыхает Лена. Чеканный шаг, озвученный каблучками ее туфель, разносится по коридору прежде, чем она появляется.

— О выборе? — Дима на нее не смотрит; неподвижное внимание направлено вперед, не находя материальной опоры. — Разве ты можешь пожалеть, раз это именно твой выбор? Сам сделал — сам отвечай. Или выбирай так, чтобы потом не сокрушаться.

— Звучит так просто.

— Все на самом деле просто. Усложнять — бесполезное занятие. — Он потирает костяшками виски. Голова немного побаливает: то ли из-за смены погоды, то ли из-за того, что которую ночь Дима почти не спит. Он находится в странном анабиозе; внутри все застыло и прекратилось, часы сломаны, он не различает день и ночь. Транс по ночам вместо того, чтобы в кои-то веки заснуть, по утрам — путь от ванной до школы. Его сутки расписаны по часам и оттого совершенно пустые. Его будни настолько однообразны и не наполнены, что все в них получается выполнять в совершенстве. Учись, решай, занимайся. Не забывай есть хотя бы раз в день, приводить себя в порядок, а вечером ложись в кровать, чтобы завтра с нее встать. Разве не этому общество учит?

— Ах, ты ведь раньше к началке ходил, — вспоминает Лена то ли к месту, то ли совсем нет. — И как там? Весело?

— С детьми всегда весело, — пожимает плечами Дима.

— Не скажи, мне вот сложно было с ними общий язык находить… А почему ты перестал? Вроде же все нормально было. — Девушка прокручивает в голове варианты. Действительно, любопытны эти люди; ей ничем не навредит и пользу не принесет знание, а все равно услышать хочется. — Тебя еще постоянно с их учителем видели…

— Перестал, потому что перестал, — обрывает ее парень. Он не хочет слышать, как кто-то еще называет преподавателя второклашек по имени. Как будто это ударит еще больнее, снова подстегнет. Если бы Дима не уходил в дрему и не выходил из нее с этим именем на устах, и то было бы легче. А от чужого человека и звучит по-чужому, слух режет. — На то свои причины.

— Повздорили?

— Нет. Это наше личное дело.

Объяснять было бы долго и напрасно. Они не ссорились, если не называть ссорой сцену в подсобке. Они только разошлись, потому что — и дальше длинный перечень причин, главная из которых — «потому что Артур не хотел». Дима до сих пор не понимает, что у того в голове, чего тот боялся и чего так отчаянно не желал. Почему посмотрел на Диму с таким состраданием, словно на ребенка, ничего не знающего о мире вокруг. Артур собственные чувства никогда не считал чем-то важным, но теперь и на чувства Димы глаза закрыл — неужели всерьез его так и не воспринял?

— Ладно, прости, — сдается Лена. — Ой!

Проносящийся мимо ребенок чуть не врезается в нее, вовремя меняя траекторию и в итоге только задевая колени Димы. Притормаживает, потирает ушибленный нос, вскидывает голову. Кучерявая маленькая торпеда, столько энергии, как в пружинке, хотя осенью еще едва хромал; Волков придерживает его за плечико и укоряюще выгибает брови:

— И куда ж так торопишься? Миша, тебе же говорил Артур Андреевич — лоб так разобьешь.

Он узнает мальчика прежде, чем об этом задумывается, и хочется обругать свою точную память самыми плохими словами. Сколько бы ни пытался выкинуть из головы пролетевшие полгода, все равно не может. Миша загорается восторгом:

— Ди-има! Привет! У тебя сейчас уроки, да? А почему ты не приходишь к нам? Мы скучаем очень!

«Я тоже», — чуть не отвечает машинально Волков, но прикусывает язык. Смотрит на виляющего невидимым хвостиком мальчишку и не знает, как правильно сказать, что вообще сказать стоит. Сердце сжимает тоска: конечно, он скучает. За месяцы он привязался к второму «А» больше, чем к собственному классу, и эти дети давно стали для него чем-то родным и особенным. И больше всего прочего — их учитель. Мужчина в строгом коричневом костюме и с дивным ласковым взглядом, который никогда не затрагивала искренность, но в котором каждый мог найти поддержку и утешение.

— Я же в старшем классе, — вздыхает Дима, подбирая слова помягче. Он не лжет, но осадок скребет душу, будто и впрямь врет и не завирается. — Учиться много надо, совсем не получается прийти. Хорошо себя ведете? Как Артур Андреевич?

Последнее он выговаривает одновременно и с трудом, и с затаенным волнением. На календаре уже месяц сменился, а новостей нет и брать их неоткуда. Если вылавливать ребятню и специально расспрашивать, нормального не выйдет.

— Хорошо! Артур Андреевич хвалит! — сообщает довольный Миша, только поникает на секунду: — Только он совсем грустный какой-то. Мы думали, мы что-то плохое сделали, но он улыбается ведь! А как будто что-то не так…