Артур молчит; на ресницах стынет зима, тишина дышит в унисон с людьми. Дима склоняет голову, поражение или победа — уже не играет никакой роли. Слишком глубокая рана, и пропадает в лабиринте отражений тот, что дороже всего мира; как бы Дима ни храбрился, он больше не пойдет против воли Артура.

«Больше я не приближусь», — сказал он, и если это его решение, разве Дима смеет перечить? Не сейчас. Не когда он в доме Артура, почти укрыл его своей тенью, и он еще может разыграть из себя пострадавшего, но тем лишь добьет. Волков никогда не привязывался, не любил и уж тем более не признавался в любви, откуда ему знать, как правильно себя вести? Далек он от нормальных людей. Но и Артур не обычный.

— Ладно, — с усилием выжимает он из себя. — Хорошо. Не буду донимать. Просто знай, ты очень важен для меня. Каким бы себя ни считал.

Лучше бы Артур отказал, чем вот так окружал заботой. Дима не ребенок и соображает трезво, и с чувством он не ошибся — но мужчина, кажется, и не представляет, насколько это глубоко и правдиво, потому и принимает со спокойствием и легким сочувствием. Дима исподлобья косится на него:

— Я бесконечно благодарен тебе за все, что ты сделал.

Артур улыбается. Он совсем далек.

— Больше не приходи, — просит он ровно, негромко, но этим мнимым безразличием проводя между ними черту; несмываемая краска ложится плотно на покровы, мир раскалывается пополам. Дима стоит у самой грани, а дальше ему запретили идти. Пульс не ощущается совсем, только едва слышен слабый запах Артура где-то недосягаемо близко. До последнего стоя на своем, Артур добавляет: — Мы не должны находиться рядом.

В светло-зеленых глазах за стеклами очков серебрятся полумесяцы, тысячи звезд в едином узоре, цепочками и браслетами окружая темноту. Взор Артура ясный, с разогнавшимися облаками и внезапно чистым, ровным сиянием, и мутность приобретает вид страдания сосредоточенного; Диму это дергает назад, тянет неведомой и непреклонной силой, и он отступает, растерянный и сбитый с толку. Артур словно благодарен тому, чуть улыбается, улыбка затрагивает и его глаза по самому краю, отчего-то красному, и подергиваются зрачки.

— Мне уйти? — переспрашивает Дима хрупко. Из ладоней ускользает то, что он так жаждал принять, между пальцами просачивается.

— Пожалуйста, — склоняет голову Артур.

Дима ему настолько безразличен? Из-за слухов мужчина так просто от него отвернулся, пытаясь сохранить стеклянную безопасность, но тем самым отдалился, а теперь не желает возвращаться. Понял неужели, что ему и так хорошо? Спокойнее, не надо нести ответственность за того, кто изначально ему не принадлежал… Дима же свободолюбивый, кажется таким. Но у него на горле ошейник стальных чувств, и что с этим поделаешь, если снимать нет желания?

Быстро ли один человек может забыть другого? Артуру многое пришлось оставлять позади, чтобы хоть как-то жить. Он может и Диму так оставить. И юноша, вопреки рассудку, почувствовал себя преданным, хотя начало раздору положил именно он. Артур, точно уловив его настроение, бархатисто произносит:

— Нас больше ничего не связывает. Забудь меня и иди дальше. И что бы ты ни начинал, пусть у тебя получится.

Он вновь протягивает руку, почти касаясь щеки Димы, но так и не дотрагиваясь, лишь морщинки в уголках глаз очерчиваются особенно ярко. Дима хочет его прижать к поверхности, не позволяя отодвинуться, пока он не перестанет сбегать, поцеловать, целовать долго, пока он не перестанет отворачиваться, да что угодно… «Уходи», — и вслух, и всем видом умоляет Артур, и потому Дима соглашается.

В нем горит сожаление, осенью умирает, зимой леденеет, и когда там уже ваша треклятая весна, она так сейчас нужна. Вот и все. Доигрался ты, волчонок. То драгоценное, что строил долгими стараниями, всего одной неосторожной тирадой стер в порошок. А ответа, почему Артур тогда до него дотронулся, он уже не получит.

Явь ныряет в монохром, когда за спиной закрывается дверь, и Дима, оглядываясь, успевает только уловить обрывок комнаты — пластиковую елочку на столе. Если Артуру было все равно, он мог бы ее выбросить. Если…

Существование как в прострации, ничего не чувствуется. Дима сам сжимается до крохотного «я», такого глупого и неважного, зачем ему уделять внимание. Он возвращается домой, но ходит вокруг него, не находя пристанища. Куда деваться, где притулиться, где сжаться в клубок и переждать заморозки, закончатся ли эти заморозки вообще. Февраль подходит к концу. Дима достает телефон и обнаруживает сообщение — давно пришло, но он не обратил внимания тогда. Читает несколько раз. По лицу пробегает искрой злая усмешка, не предвещающая ничего хорошего. Щенята хотят бунтовать. Что ж, пусть бунтуют. Если волк захочет, он их всех разорвет.

Дима всегда был собой. Ему сложно представить, как на его месте поступил бы другой человек, да и любое действие не по своему уму пахнет обманом — Дима же лгать не любит. Теперь же он сталкивается с самым сложным из препятствий: чтобы что-то сделать, нужно предать себя и собой не остаться, а что-то не сделать — это оставить ситуацию по-прежнему погубленной. Однако если Дима себя доломает, может стать еще хуже. Непонятно, какой шаг окажется верным.

«Я просто пытаюсь так себя оправдать? — с отвращением думает парень. — Сдал позиции, Акела. Любовь сделала тебя уязвимым». И все же он не находит в себе сожаления, словно чувства к Артуру лучшее, что у него вообще может быть.

Он пришел бы к нему в класс, заглянул бы снова в глаза, но сам спотыкается и останавливается в холле второго этажа, так и не сворачивая к начальной школе. Дима не сможет сейчас адекватно на него посмотреть. Стыд выжигает засухой, и хотя он извинился и что-то сделать попытался, только больше начинает себя винить. Вина настолько огромна, что не вмещается в тело, выходит за его пределы и мутит со всех сторон, когтями дерет снаружи и внутри.

Забыться. Забыться. Забыться. «Забудь меня», — говорил Артур, но сам не представлял, о чем просил. Прорывается смешок: это ведь невозможно. Артур весь — его покалеченная закрытая душа, его жаркие прикосновения, его теплая бескрайне улыбка — выжжен в сердце, его не стереть, не выкинуть. Он теперь каждый шаг преследует, в каждом вздохе существует. Дима, должно быть, никогда не сможет его теперь забыть. Его десятки раз касались другие люди, но никто не оставлял на нем такого сильного отпечатка. Артур пробрался в нутро, поселился надежно, прорастая корнями цветка в артериях, распуская лепестки в полостях. Дима цветет изнутри, и это цветение раздирает его болью.

Надо его увидеть, но нельзя к нему приходить. Волков не запоминает ничего, что происходит вокруг; весь он находится в ноющей липкой тревоге, не может ни на что отвлечься. Почему тянет, почему попросту не может сделать еще шаг? Больше ничего не должно тяготить. Но Артур так просил… и против его слов Дима не пойдет.

Однако ждать у моря погоды — все еще не его вариант.

Ломая голову и окончательно топя остатки самооценки, Дима на какое-то время выпадает из реальности. Ему побоку становится все происходящее, теряют смысл любые метания. Плотно смыкается вокруг кокон, все это стоит поперек горла. К Артуру Дима больше не придет, потому что тогда перестанет вообще для него существовать: это странно, но интуиция бьет в колокола — если Дима пойдет сейчас наперекор, он для Артура действительно станет никем. Артур ведь мягкий, спокойный внешне, но внутри него такая буря смерчи крутит, и он упрямый, как баран, и себя раздавит, но останется при своем мнении. Он не может отказаться от Димы, поэтому попросил Диму отказаться от него. Но сможет, если теперь Волков его не послушает. Что ж, и так найдется дорога.

Если не прийти к Артуру, Артур придет сам.

Кокон прорезается такой мелочью, и Дима косо усмехается себе под нос. Он знает, в каком коридоре мелькнуть, но не спешит на тонущий корабль. Только повод дай, верно? Вожак всегда был неколебим. Но если станет заметно, что он поколебался хоть чуть-чуть, сразу появятся желающие его свергнуть. Видимо, они попросту выжидали. Теперь Волков готов с ними «пообщаться».