Одни вопросы, значит, пора искать ответы. В школе Дима держится обычно, ничего примечательного не происходит в знакомых до царапинки стенах. Страдает, кусает локти, а сам топает тенью к холлу второго этажа, переминается с ноги на ногу у входа в крыло началки. Отсюда начинались многие его посещения, но раньше он переходил черту, не задумываясь о ее смысле. Сейчас же, наблюдая за детьми, птичками носящимися по мытому полу, Дима думает, как же мало времени отведено беззаботного. Для детей все просто, для подростков лишь немного сложнее. А за пределами школы в то время ждет монстр страшнее любых зачетов или неладов с одноклассниками — взрослая жизнь, и ее проблемы гораздо больше и гораздо труднее. Они не вписываются в учебные будни. Димина вот тоже не вписывается.

Всю жизнь бежал из клетки, но в этой же клетке влюбился без памяти. Иронично, что Дима сам себя загнал в ловушку. Если бы он был хоть немного сдержаннее, меньше поддавался эмоциям и порыву, этой плотской страсти!.. По телу током проходит заново живое ощущение: Артур касается члена — Дима стискивает зубы и резко отворачивается, опаленный тем же стыдом словно заново, уже в сотый раз с тех пор, как не сумел вовремя остановиться. Он даже в глаза Артуру не готов смотреть, не то что разговаривать. На языке печет невымолвленное «Прости», и Волкову тошно от самого себя.

Никогда же не сбегал, от чего сейчас бежит?! За окнами февраль вовсю вопит, раскидывая снежные бури, играя с ними, как со складками на пышной юбке, их не сосчитать толком. Спустя неделю наконец настает момент, когда ураганы стихают, и город резко погружается в неподвижность. Снег больше не падает, но мороз стоит настолько ниже нуля, что даже особо упрямые девушки меняют короткие юбки на джинсы с закрытыми коленями. Дима в лицо принимает клеймо мороза и весь им заполняется.

Поговорить — это ведь так просто. Для этого человеку нужны язык и голос, и владение речью. Все это у Димы есть, что его удерживает?

Стыд. Стыд и ебучая совесть, которая как впилась зубами великанского размера, так не отпускает. Дима никогда не ненавидел себя так сильно, что едва мог по сторонам смотреть; реальность сжалась в крохотное пространство, вакуум без кислорода. Нервный смех пробирает даже при мысли, что говорить Артуру при встрече. Идиотизм.

Дима никогда столько не молчал. Он не приходит к стае и на улице почти не показывается, игнорирует звонки. Отсиживает все уроки, выполняет все задания, а взгляд пустой и отрешенный, впервые за долгое время без угрозы, направленной сразу на все. Без Артура явь теряет цвета, а Дима по-прежнему вздрагивает, ища глазами оттенки зеленого.

Изоляция хорошо помогает расставить по местам мысли. Они не ведут к какому-либо результату, но так все же легче, чем с полным сумбуром. Дима ворошит архивы, размышления строятся бесконечными спиралями, не взмывая, но опуская вниз. Старшеклассник смотрит на книгу, подаренную Артуром на Новый Год, и вспоминает, как сидел на ступенях больницы в его объятиях, и тогда Артур понимал его как никто другой.

Маршрут строится сам по себе. Дима все еще не знает, что сказать, ведь раньше он решил не говорить ничего. Против природы не попрешь, против себя — запросто, если есть достаточно сильный толчок. Терять больше нечего. Так четко это ощущая, Дима вдруг решает попробовать.

Его пускают по паре вопросов, и даже час удачный — больше никто не помешает. Дима заходит в помещение, прикрывает дверь и облокачивается на нее. Он всегда старался стоять независимо, но с недавних пор у него только стержень внутри сохранился, и хоть сейчас дать бы ему отдых. Дима смотрит вперед пристально и изучающе, но уже без горя и ненависти.

Мать не может приподняться на подушках, и она выглядит совсем плохо — белая, кожа да кости, глаза ввалились. Но она как будто страшно счастлива. Как будто готова принять все, лишь бы это исходило сейчас от Димы.

— Я ненавидел тебя, — говорит Дима размеренно, глаза полуприкрыты и поблескивают матово: внутри гаснет свет, переливается темнота, как в бокале терпкое вино. — Никак не мог простить. Думал, что если ты осталась бы, все было бы лучше.

Мама слушает, не перебивая, и ее боль рассеяна по палате, не мешая говорить, и вместе с тем Дима ощущает, как нечто черное и тяжелое, что давно лежало камнем на дне его пустынного сердца, понемногу ворочается.

— Но я не отпущу тебя во второй раз, — выдыхает он, — пока не услышу, почему так произошло. Я хочу знать. Почему ты ушла?

Потому что любая связь — это неизменная боль, от нее не отвернуться и не оградиться. Однако, возможно, она стоит всего. И ее надо беречь, хранить, защищать, не пытаться разрушить, как разрушил Дима, как до этого разрушила Виктория. Однако если может еще разговор по душам все исправить — он хотя бы должен попробовать.

— Когда вас с Чернышом сбила машина, — с трудом, перебарывая себя и слабость обессилившего организма, начинает мама. Ее голос ниже, чем был восемь лет назад, но все так же похож на колыбельную. Все еще тот, на который Дима неосознанно отзывается. Словно сами гены кричат, что они связаны. Женщина в окружении белизны чуть поджимает пересохшие губы: — …Мне казалось, что весь мир треснул. Я боялась, что с ума сойду, пока тебя везли в «скорой». Тяжелое состояние, на грани смерти. А Леша… он был идеально спокоен. Говорил с врачами, деловым таким тоном. Пока я умирала с тобой и хотела умереть вместо тебя, он просто молчал и изучал бумаги по страховке…

Точно энергия ее покинула, мама прикладывает ладонь ко лбу. Морщинки в уголках глаз сеточкой смешиваются с тенями комнаты: здесь уже полумрак, и горит лишь белая лампа у тумбочки.

— Ты не вставал две недели. Я почти свихнулась. Дим… — Ее голос дрожит, как и приоткрытые, искривившиеся от попытки сдержать слезы губы. — Я правда тебя любила. Но когда смотрела на твоего отца, он даже не волновался, мне стало так мерзко от всего…

— «Любила», — повторяет Дима. Вздрагивающей матери говорит с сухим спокойствием: — Не дергайся, я все понимаю. Восемь лет. У тебя другой ребенок. Ты… знала ведь, в какую школу отдаешь Аленку?

Она не отрицает:

— Да. Знаешь, твой отец… дал мне развод только при условии, что я не появлюсь в твоей жизни. А я была так ослеплена ненавистью к нему, что согласилась. Вот и… ушла. — Она морщится, как маленький расстроенный ребенок: — Я думала, ты будешь в порядке!

— Ты даже не попыталась за меня бороться, — глухо замечает Дима. Без укора, но с коротким приступом сожаления. — Так что со школой?

— Искупление. Хотела заставить совесть замолчать, — Виктория усмехается с горечью. — Хоть так узнавала, что ты жив и что в порядке. Слышала через других родителей, что ты постоянно в драках…

— Не вмешивалась.

— Не вмешивалась. Но ты хотя бы был цел. Я не знала, я правда не знала, что Леша стал таким!

Дима приближается к кровати, сверху вниз смотрит в самые глаза. У отца глаза светло-голубые, а вот у матери темно-серые, как и у Димы. На двоих у них взор одинаковый, но суть его разнится. Зато вновь на двоих у них прошлое, от которого нет смысла сбегать, лишь принять и осмыслить.

— Ты ни разу не пришла увидеться, забрала все вещи. Не осталось ни следа, я был совсем растерян. Не знал, где ты, что с тобой. Хорошая плата за твое стремление к комфорту? — Он качает головой и приподнимает руку, прерывая слабые возражения: — Не лги. Ты тогда поставила себя выше, и я не хочу на это давить. Уже произошло. Хочу только уточнить: ты любишь Аленку?

— …люблю.

— Значит, хоть ей хорошая мать. — Он щурится устало. От белого света рябит в зрачках. — Я только сейчас понимаю, зачем Артур все это устроил. Он добивался такого разговора. Я не простил тебя и никогда не смогу простить — такой уж человек. Но я не ненавижу тебя.

Одинокая слезинка скатывается по худой щеке.

Когда мать перестает утирать влажные ресницы, приходит в себя немного, она внезапно улыбается. Только краями рта, но уже улыбается. И не как виноватая или обвиняющая, а с какой-то потаенной мудростью, будто видит больше открытого, и Дима слегка хмурится.