Почему столько отчаяния было в Артуре, в каждом его движении, неожиданной ласке. Дима был настолько ошарашен, что не оттолкнул ни в поцелуе, ни когда Артур опустился на колени — Дима хотел этого, давно мечтал, не сразу понял, что кругом не сон, а реальность. Но как бы ему ни было теперь невыносимо стыдно за ту слабость, Дима усилием воли отбрасывает собственные эмоции — и со стороны пытается взглянуть на Артура.

Почему он так поступил?

Если ему банально хотелось физической близости, разве он не поискал бы другой шанс? Отсасывать старшекласснику-подопечному в подсобке — вариант такой себе, да и самому Артуру ласки не перепало. К тому же, его взгляд… горечь, но не похоть. Он знал, кого именно собирается коснуться. Знал, потому и дрожал так сильно, и целовал с такой самоотдачей, словно это последний единственный раз, но хоть так, пусть не иначе…

У Димы голова идет кругом. Сконцентрироваться не получается совершенно ни на чем, чистые обычно полочки в мозгу разломаны, все бумаги с них перемешались, за раз не восстановишь. Противоречивые варианты разрывают мозг. Приблизительная теория выглядит фантастически, но сейчас не осталось ничего, во что Дима не смог бы поверить.

Артур в лихорадке, горячим лбом упирается в ключицу, а напоследок прижимается всем телом — не ища прохлады от присутствия здорового, слепо ориентируясь на его тепло, что должно быть больше жара. Отворачивается, когда Дима говорит ему на ухо. Не вырывается, когда его берут за подбородок. Заправляет Диме рубашку в брюки, ерошит волосы, оттягивая по пряди, как не гладят по головам детей. Он не мог же все это время… Бред бредом, однако выбирать не приходится. Дима как на раскаленных углях сидит, становится уже нетерпимо; подскакивая и быстро собираясь, он выходит на улицу. Бредет, куда глаза глядят.

Метель заметает всякие следы, сердито, как со двора забредшего пса прогоняет бессердечная дама. Не видно ничего и на пару шагов вперед, но то и на руку, и Дима может потеряться в этой метели, не смотреть, куда идет и кто вокруг. Он и раньше им значения не придавал, но, может, в кои-то веки пора? Оглянись, Волков, кругом полно деталей, но ты всегда смотрел только вперед. А потом появился Артур, разорвал пелену этой нескончаемой алой метели, стали проступать новые черты в ранее безликой яви. Он столько сделал, столько помог увидеть, столько открыл цветов. А Дима даже не смог его остановить.

Волков узнает, куда пришел, спустя мгновение. Флешбек, скачок в прошлое: дождь сплошной стеной, как сейчас спиралью кроет снег, липнущая к фигуре футболка, Артур раскрывает раму, чтобы помочь забраться в теплый сухой коридор… Дима останавливается у двери черного входа: заперто. Как и в тот раз.

«Я никогда не желал, чтобы мое прошлое повторялось, но… хотя бы в этот раз…» Дима медленно поворачивает голову в сторону. Во всепоглощающей белизне метели рядом, утопая в размягченном свете, открыто окно. Положив на раму ладони, за ним со стороны коридора стоит учитель в коричневом костюме.

Они смотрят друг на друга целую вечность, прежде чем Дима открывает рот, готовясь что-то сказать — он не видит лица Артура из-за снега, не может распознать эмоцию, и надо хоть что-то сделать, но он уже уходит. Бросает последний взор на Волкова, разворачивается и исчезает. Дима зовет его по имени так громко, как получается, но его оклики глушатся февралем.

«За все грехи приходит возмездие, а ты грешен, дитя греха», — скандирует голос отца свою черную исповедь, и против нее Дима двигается, подбирается к окну, цепляется за раму. Он и впрямь может залезть без посторонней помощи. Но если здесь нет Артура, это не имеет никакого смысла.

Тесная подсобка, бряканье пряжки ремня, губы на губах. Если бы Дима мог вернуться в прошлое и все исправить — он все еще не уверен, что попробовал бы это изменить. Ему следовало просто спросить. Не заставлять делать, а заставить говорить. «Скажи, чего ты хочешь, и я дам тебе это», — но в итоге было проще поддаться обстоятельствам.

Белый залепляет глаза, нос, уши, гудит в голове, слоится в венах, кровь из красной становится белой, все вокруг в этом оттенке. Дима прислоняется спиной к стене, задевая головой подоконник, и сползает вниз, сгибая колени. Зима окутывает его плотным коконом обещания, которое он давал, не будучи готовым исполнять. «Я никогда не причиню ему боль». Чертов предатель.

Каждой мелочью, каждым штрихом, он ведь что-то пытался объяснить. И в то же время постоянно себя одергивал, когда прорывалось невысказанное, все пытался себя сдержать. Что же такого он не мог открыть Диме? Тайна страшнее сути слухов, страшнее прошлого, страшнее уже не скрываемой ненависти к себе? «Я должен был услышать, когда он звал на помощь, — стучит себя по лбу Дима, но пальцы зависают у лба, только прикладываясь; так тошно, что самобичевание физическое тем более не поможет. — Почему не услышал? Почему, блять, не смог ответить сразу?»

В конце концов, они оба всегда были одиноки.

Надо поговорить. Объясниться хоть как-то, пусть неловко, со стыдом и горем, и пусть Артур сам решает, отвергать ли Диму. Он любое наказание примет сейчас. Хотел поддержать дорого человека, а в итоге кончил ему в рот, замечательная поддержка, что сказать. У Димы самого такое ощущение, будто весь мир обратился в колья и карает его при всяком шаге, пронзая насквозь, так и изнутри скребет хуже проклятия. Он в самом деле последняя тварь. Если бы он хоть немного думал заранее!

Жизнь его раньше не имела насыщенных оттенков. В ней танцевали буйно от белого до черного, не затрагивая радугу, но с цветами рано или поздно пришлось бы считаться. Стеклянный шар, а все под ним — декорации; живые силуэты давно покинули ограду, что ж Дима стоит? Он растерян. Хаос в голове мешает трезво оценить ситуацию, не представляется, что теперь делать. От их отношений с Артуром — сплошь руины, кости хрустят под ногами, Дима сам все подорвал, сам против себя настроил.

«Я должен был оттолкнуть его, должен был», — грызет себя Волков. Самобичевание тут не помогает, но хоть куда-то нужно спустить пар, его аж колеблет от невыносимой ненависти: проклятье. Надо как-то исправить, но после всего — любой шаг может сделать еще хуже. Хотя куда уж хуже? Разве что объяснения бы немного прояснили ситуацию. Почему Артур так поступил. Дима чувствует себя не только последней скотиной, но и идиотом.

— Ладно, ладно, — ворчит он под нос, закрывшись в комнате. — «Принимать себя» — это со всеми ошибками. Что я должен сделать?..

Он хочет вернуть Артура. Или хотя бы увидеть его. Решение твердое, полное энергии, хотя в последние пару дней Дима чувствует только глобальную потерянность. При одном воспоминании о случившемся в подсобке внутри разгорается огонь, не потушить, не ослабить, и Дима только больше изводит себя. И раньше было трудно сдерживаться, сейчас выть хочется от случайного воспоминания. Не так все должно было быть. Не так.

Когда в коридоре появляется отец, размахиваясь практически с ходу, Дима не отшатывается и не пытается увернуться. Он принимает удары как никогда спокойно, даже зубы не сжимая, не запоминая их — и почти не чувствуя. Каждую оплеуху он заслужил, пусть и не от отцовской руки, он не перечит, находит неожиданно некое стремление к физической боли. Перешел к мазохизму за один проступок. Но и удовлетворения нет. Пожар вокруг никак не утихает, пинки разъяренного сектанта его не могут погасить. Дима терпит, сжимая зубы, и сплевывает кровь в угол своей комнаты, когда прекращается «обучение».

«Это ничего не решит. Пусть меня хоть убьют, ничего не исправится. Я сам должен что-то сделать». Дима морщится и поводит ладонью по макушке. Коротко подстриженные волосы совсем немного отросли за несколько месяцев. На ощупь они шелковистые. Нравилось ли Артуру их касаться?

Нравилось ли Артуру хоть что-то в тех мгновениях, в которые Дима был рядом? С течением времени мужчина отвечал все более живой улыбкой, и он заметно наслаждался проведенными вместе минуты, когда они разговаривали ни о чем серьезном в коридорах или классе. Это точно было искренностью — компания Димы не была ему противна. А что теперь?