— Чего я хочу? — глухо, дрожащим ощутимо голосом выдавливает Артур. Дима напряжен крайне, но сейчас вообще сводит тело судорогой: такого выражения во взгляде учителя он еще не видел. Артур смотрит на него с таким беспредельным и черным отчаянием, что оно практически переходит в алый, и решимость сродни ярости вытесняет всякое эхо. — Делать, что хочу?
— Именно, — бросает Дима, но что-то колоколом звонит в нервах. Он сказал не то. Он сказал нечто, что прилетит ответным ударом вот-вот уже.
В следующее мгновение стеной бьет по лопаткам, от неожиданности Дима не противится, когда Артур, схватив его за плечо, практически бросает в сторону, прижимает вплотную — и с горящими глазами целует. Не осмысливая, не замечая ничего кругом, отключившись полностью от реальности, Дима чувствует лишь чужие губы, дрожащие и сухие, затем влажный язык — и отвечает сразу, приоткрывая рот, выдыхая сипло в поцелуй. Карусель вертится так быстро, что за ней не углядеть, и мысли напрочь выметаются из головы; падать — бесконечно вниз, и вниз же опускается вторая ладонь, пока одна сжимает плечо. Дима слышит краем уха звон ремня, но целовать Артура настолько приятно, что он совсем с ума сходит, не успевает понять, когда тот расстегивает на нем брюки.
И, с протяжным выдохом отстраняясь, опускается на колени.
Сопротивление тает инеем в пламени; оттянутое белье скользит ниже, обнажая член, и Дима содрогается — поверх натянутой кожи, обволакиваемой резко прохладным воздухом, ложатся неестественно-горячие пальцы, сжимают крепко, на пробу, и они дрожат так крупно, что пробирают дрожью и Диму — до самого основания. Под колени бросается ломота, вставший поперек легких выдох вырывается с всхрипом, кратким и обвиняющим.
— Стой, стой, — сипло бормочет юноша, но собственное тело предает его, крепнет и наливается жаром под ловкими пальцами. И если оставался еще шанс возразить, то теперь он рассыпается осколочной пылью: Артур подается вперед, и его губы смыкаются на члене. Так внезапно, что все кругом замирает. Бешено бьющаяся жилка под горлом делает дыхание сбивчивым. Дима цепляется за стену, словно может упасть в одну минуту — и если Артур остановится, и если он останавливаться не станет.
Двери зарыты глубоко, выхода больше не видно.
Артур вбирает в рот не сразу, постепенно расслабляя горло, вибрация отдается влажным теплом и сводящей негой. От жара плывет реальность, Дима зачерпывает воздух жадно, и с такой же жадностью Артур оглаживает его член, отодвигается, проводит языком, снова берет в рот. А затем начинает двигать головой, пускает через горло колебания, темп наращивается, отчаянием нарастает с неопровержимой решимостью.
Мир крутится бешеной каруселью, Дима не стонет только потому, что забывает, как стонать; рассудок тонет в синеве, на ласку тело отзывается по-своему. Этого не может быть, не может происходить с ним. Невозможно, чтобы это был Артур. Но все «нет» канули в Лету, и алчное возбуждение требует большего и большего, быстрее, сильнее, самому направлять — Дима изо всех сил хватается за стену, страшась потерять сознание именно сейчас, когда самые дикие фантазии вдруг становятся материальны, когда все так неправильно, но правдиво.
«Нет, — лоскутками сыпятся единственные мысли, пробившиеся через туман. — Нет. Перестань. Нет». Но он, предавая всех и вся, себя, Артура, то хрупкое и драгоценное между ними, не пытается что-то сделать; наслаждается до последнего, выжимает по капле удовольствие, все смешивается в гамму нескончаемого блаженного греха. Так нельзя, но уже так. В голове помехи шумом в целую вселенную, а Артур не отодвигается даже тогда, когда отодвинуться надо; Дима содрогается, не приходя в себя, но обрывочно осознавая, слабыми от нахлынувшего экстаза руками пытается дотянуться до его волос, оттянуть в сторону. Видит, как кадык мужчины судорожно вздрагивает. Проглотил. Артур выпускает изо рта член, задирает лицо — раскрасневшееся, с ниточкой слюны от опухших приоткрытых губ, с открытыми, пылающими глазами — лицо, которое никак не может принадлежать ему.
Артур поднимается с коленей. Его глаза бешено горят, скулы лихорадочно пылают, губы с белыми подтеками в уголках — дрожат. Он утирает рот рукавом пиджака, не заботясь о его сохранности, не сводя полыхающего взгляда с онемевшего от слабости, блаженства и стыда Димы.
— Теперь доволен? — неровно выговаривает Артур. Голос не слушается. Он опускает лицо и вдруг кажется совсем блеклым, посеревшим, как от безумной усталости, словно ему настолько тяжело, что он едва может дышать. Артур резко отворачивается, одергивая на себе брюки. Они топорщатся в области паха. Он возбудился не меньше Димы. Сердце вжимается в ребра, Диму опаляет снова, почти до слез, но сказать он ничего не успевает: учитель быстро выходит из подсобки, с прямой спиной, болью сведенными плечами.
Ощущение настолько живое, что хочется умереть. Дима закрывает ладонью рот, чтобы не взвыть в голос, и медленно сползает на корточки. Ему все еще хорошо, и подогреваемое воспоминаниями тело отзывается на картину перед глазами: Артур на коленях. Зачем он это сделал? Ему как будто надо было больше, чем самому Диме; почему он смотрел с таким всепоглощающим и бездонным отчаянием, почему?..
Не получается выдохнуть, а голова идет кругом.
Дима только что все разрушил.
Комментарий к (19) Яблоня
Божечки, ради последней сцены задумывался изначально весь ориджинал, я плачу.
Искренне прошу прощения, если глаза вытекли от плохого написания, но это было очень важно показать. <3
========== (20) Сирень ==========
Комментарий к (20) Сирень
И пропадает в миллионах навек
Когда-то самый дорогой человек.
Правда, слишком глубокая рана,
Забывать друг друга пора нам…
влюбленность и печаль.
«Я такой идио-о-от».
Артуру Макееву тридцать шесть лет. Он не любит горькое, в том числе лимоны, и редко болеет — но если болеет, то едва ходит. На работу он является в строгом костюме, но дома шатается в одежде чуть мешковатой, что идет ему больше. Он создает обманчивое впечатление человека, которого легко забыть, и так защищается от жестокого мира, топя демонов в бездонном омуте. Дети чувствуют в нем поддержку и любят его, и одной фразой, произнесенной спокойным тоном, Артур может угомонить целый класс. У него светло-зеленые глаза, но в них сложно вглядеться — он обычно не подпускает так близко.
В детстве Артура изнасиловал напившийся дядя, и с тех пор на нем все — включая его самого — поставили крест. Семья отказалась, и Артур счел, что раз никому не нужен, не нужен и себе. Он уже безнадежен, зато можно давать надежду другим. Так что Артур стал учителем, решил работать с детьми, не давая им повторять его трагичную дорогу. Чтобы даже если жизнь будет с ними сурова, они смогли выстоять. Артур не мог изменить собственное прошлое, но мог хотя бы жить с ним. Забыться. Перестать представлять себя как личность со своей степенью важности.
Дима поступил как последний мудак. Его подпустили к самому сокровенному, к сосредоточению боли, а он как медведь среди бумажных поделок — все растоптал и изорвал. Надавил на то, что не стоило затрагивать. Обошелся с доверявшим ему человеком как мерзавец, обосновываясь желанием помочь, но фактически только причиняя страшную боль. Дима всегда ненавидел предателей, но теперь стал одним из них.
«Хоть с собой будь честен». В лицо бросить человеку, что он лжец, человеку, который столько для него сделал! Вспоминается мгновенно выражение лица Артура, когда он увидел синяки и отметины Димы, оставленные отцом, — такое потрясение и ужас, словно избили не другого человека, даже не его самого, а нечто крайне, беспредельно драгоценное… Жар стыда резко застывает, как на фотопленке, все погружается в неподвижность, Дима же толчок поднимает — до этого он лежал на кровати лицом к потолку, теперь сидит, вцепившись в край. Такое чувство, словно он висит над бездной, под ним и вокруг — мрак без плоти и формы. Замедляется бег секундной стрелки. За окном плывет в новом снегопаде безликий город.
