Юноша не отказывается, делится огоньком зажигалки. Их окружает терпкий мороз, мужчина в куртке, Дима в рубашке и темном школьном свитере, но не дрожит. Вальяжно стоит, ни к чему не приваливаясь, койот со стороны различил бы в нем вожака без сомнений: темный взгляд со скрытой, спокойной жесткостью, сталь в фигуре. Николай тоже закуривает, не торопясь, точно проверяя термостойкость Димы, но тот не выдает и капли недовольства; гость говорит с нескрываемым уважением:

— Вижу, у тебя есть голова на плечах. Тем лучше. Так вот, Вика мне все рассказала… о тебе. И о твоем отце. — Он замолкает, покашливая в кулак. Вместе с дымкой из его легких рвется удушливая копоть.

— И что? — усмехается Дима. Ему все еще не холодно. Мир вокруг кажется картонными декорациями, как в плохом ситкоме, который никто не смотрит — со стороны зала ни одного отклика, и впрямь пустой театр. Воспоминание о дрогнувшем лице Артура настолько навязчиво, что сливается с сознанием. За красными ступеньками крыльца все тонет в снегу, и белого так много, что Дима чувствует себя потерянным. Так далеко от всего. Так отрешенно.

— До этого она не говорила… подробно. Гм. Когда мы с ней познакомились, она была убита горем. Повторяла, что потеряла семью.

По привычке читая жесты, Дима обнаруживает, что Николаю неловко сейчас ворошить минувшее. Тот переминается с ноги на ногу; он, верно, неплохой человек, но вот Дима — плохой, ему ни капли не стыдно.

— Мне плевать, что она наплела, — сухо замечает он. — Если вам она рассказала целиком, знаете, как было на деле. Она бросила нас и начала новую жизнь. Зачем вы теперь пришли?

— Она страдает. — Николай хмурится, излом бровей болезненный. — Я понимаю, что ты не хочешь ее прощать. Я бы, наверно, тоже не простил.

— Какая разница? Не заметно, чтоб вы экстренно развелись. — Ситуация начинает скатываться в дурную шутку. Дима давится истерическими смешками и глотает ледяной воздух; в висках плотным заревом стоит незаконченный рассвет. «Я уже давно». Он еще до сих пор.

— Есть вещи сильнее справедливости. — Николай приглядывается к нему, но даже на это плевать. — Например, любовь.

В горле першит, а от белого болит голова. Отрезанная от целого мира со всеми его правилами и ограничениями, школа стоит на отдельной ступени иерархии, грозно и гордо возвышается вокруг говорящими сводами, всеслышащими стенами, проворными коридорами.

— Мне-то что теперь? — Дима усилием воли усмиряет расшатанную бурей панику. Ему так смешно, что уже тошно. Так ничего и не сделал. Он даже признаться толком не смог, отвергнут еще на подлете. Если Артур всегда действовал ему во благо, теперь-то что отвернулся? Он не Диму берег, не берег и себя. Да что ему надо, в конце концов?! Волков выдыхает рвано: — Любите ее, сколько влезет.

— Вика в тяжелом состоянии. Химиотерапия не дает результата.

Дима сглатывает. Смотрит на Николая продолжительно и глухо выговаривает:

— Я сочувствую вам. Как человеку, который теряет жену. Большего от меня не ждите. Она давно мне чужая.

— Не ненавидь ее, — тихо просит Николай.

— Не ваше дело, что я чувствую. — Дима говорит это без угрозы или оскала, лишь констатируя факт. — Вы ничего не исправите. — Щурится; темные волчьи глаза на светлом человеческом лице. Добавляет мягче, случайно подделывая тон Артура, которым он всегда успокаивал детей: — Позаботьтесь об Аленке. Она еще не понимает, как будет тяжело.

— Мы еще не закончили, — возражает Николай. — Все же послушай…

Он собирается продолжать, но Дима не хочет продолжать попусту тратить время. Он отворачивается, не уходя, но прекращая разговор, вглядывается в белизну — и улыбается краем рта. Сегодня удача то промахивается, то попадает в цель. Под начинающимся снегопадом к ним двигается процессия из троих второклассников, приведенных учителем продленки, и среди них под розовой шапочкой мелькают знакомые светлые хвостики.

— Папа! — восклицает Алена, сразу отделяясь от компании и подбегая к говорящим, тут же узнает и второго: — Дима, привет!

И обхватывает его за ноги. Маленькая девочка в зимней курточке и в вязаных варежках, невинно радующаяся тому, в ком не узнает брата, на глазах у человека, который тоже знаком с их связующим звеном. Николаю трудно это вынести, но Диме как раз легко. С предостерегающим вызовом юноша похлопывает Аленку по голове, как котенка.

— Что, уже закончили? Понравилась прогулка?

— Да, мы были в парке! Дим, а ты чего без куртки? А тебе не холодно?

— Нет, — ласковым тоном, но глядя на Николая с одному ему понятным выражением многозначности, отзывается Дима. — Мне давно не холодно.

Аленка любит его со всей чистотой и непосредственностью, и на ее глазах Липаев не может вступать в бой. Он сдается, отступает, проводит по лицу ладонью. «Не ненавидь ее», ха. Как будто одной фразой можно что-то изменить.

«В заботе нет ничего плохого. И в том, чтобы ее дарить, и в том, чтобы ее принимать». Дима ощутимо вздрагивает.

Он не намерен что-либо принимать, тем более если это касается Виктории. Только прощается с Николаем отстраненно, говорит Аленке не болеть и возвращается в школу. Кабинет Артура уже закрыт, но на дверь пришпилена записка: «Напиши. А». Он уже ушел, но в ответе заинтересован. И как его понимать вообще?

«Попросил, чтобы я ее не ненавидел. Я сказал, что не его дело», — дословно передает Дима, печатая на экране и сразу отправляя. Ему страшно хочется видеть Артура, но он понимает, что не сумеет сдержаться, если тот окажется рядом. И черт знает, во что выльется очередная попытка. Иногда нужно себя мучить, чтобы спасти от муки другого, и Дима бы плевал на всех людей — но на Артура не плюнет никогда. Он важнее всего. Юноша слегка стукает себя по лбу прохладным сенсорным экраном и прикрывает глаза. Жизнь катится к ебеням.

Дима не хочет давить. Достаточно Артура уже изранили, достаточно измотали, пытаясь то с одной стороны оцарапать, то с другой, с ним надо быть бережнее. Однако подавлять неуемное пламя все сложнее, как будто Дима отчаянно борется против самого себя. Артур не раскроется сам, хотя в том нуждается. Принудить его — все равно что причинить боль. Эти доводы рассудка меркнут в сравнении с проблемой куда большей: Дима не из тех людей, что вечно терпят.

Он и впрямь эмоционален, даже чересчур. Разбивать морды пацанам с улиц — одно, а когда затрагивается любимый человек, становится совсем скверно. Самоконтроль Дима идеально держал в исключительных ситуациях, когда Лидочке за слухи выговаривал, например, но в остальных случаях он не блистал порядочностью. Вешать на себя цепи оказалось гораздо неприятнее, да и те не сковывают пылающее сердце целиком. Чего ожидать теперь? Рано или поздно выдержка треснет. Лучше поговорить с Артуром напрямик, чем дожидаться, пока плотина распадется, но ведь Артур от разговоров увиливает!

Если бы хоть одна сторона Диминой жизни выглядела нормально, он мог бы ухватиться. Волков не считает себя пессимистом, но едва подавляет горький вздох, оглядывая себя нынешнего. Непонятки в стае, херня с вдруг объявившейся родней, барьер Артура. Со всем этим надо расправиться, но в какой последовательности и каким способом, Дима с трудом может предположить. Подозрение, что если он попробует сделать хоть что-то, ситуация усугубится, не оставляет. Вот почему все должно было случиться одновременно?!

На дополнительных занятиях, посвященных ЕГЭ, Волков переговаривается с одноклассниками. Они не вызывают негатива, в принципе, неплохие ребята, еще и с перспективами. Изолированность от общества Дима раньше принимал естественно, довольствуясь стаей и случайными знакомствами того же рода, но теперь лишь осознает ее со стороны. Кладет голову на парту, лбом утыкаясь в прохладное дерево, и перечисляет в голове временные периоды отечественной истории, только бы хоть немного отогнать образ перед глазами. Артур видел гораздо больше людей, с кем-то даже делил постель, Дима его не догонит по опыту. Но разве опыт — мерило отношений?