Дворы очень тихие. Если уронить снежинку, и та будет хорошо слышна. Требуется время, чтобы Артур смог вновь заговорить:

— В старших классах, к тому же, стало понятно, что девушки меня не привлекают. Совсем. Единственный раз я попытался об этом сказать родителям. И они впервые за долгое время мне ответили прямо, точнее, сказали, что нечего было ожидать от уже «оскверненного». Семнадцатилетнему юноше такое слышать не стоит. Я думал, что лучше бы умер тогда.

«Спасибо, что ты жив». Но Дима все еще молчит.

— Уехал на учебу в другой город. Дальше уже ничего особенного. — Артур напряжен до крайности. Если сейчас молвить хоть что-то лишнее, он примет это как нож в открытый шрам, и Дима едва ступает.

— У тебя были мужчины? — тихо спрашивает он, опуская «после него».

— Да. У меня нет какой-либо травмы, связанной с этим. — Он сухо усмехается и потирает лоб. На улице мороз, но перчатки Артур не носит. — Да и это всего лишь секс.

— Не говори так, словно твое тело ничего не значит.

Артур наконец-то поднимает на Диму взгляд. Глаза ярко-зеленые, подсвеченные косыми печатями солнца, и бесконечно глубокие. Он не ребенок, не подросток, не юноша. Но каждый человек, видимо, хранит в себе осколок прошлого, от которого не может избавиться, и осколок Артура — это чужое дыхание на загривке и запах спирта вокруг. Дима вздрагивает:

— А я предложил тебе выпить…

— Ты не знал, — равнодушно отзывается Артур. — Не надо меня жалеть. И осторожничать не надо. Ты хотел знать — теперь знаешь.

Что бы Дима сейчас ни сказал, вряд ли Артур способен правильно понять, он слишком напряжен и неспокоен. Потому Волков только смягчается:

— Спасибо, что рассказал.

Артур кивает, снова не глядя на него, и скрывается за дверью своего подъезда, отрезаясь от внешнего мира. В последний момент мелькает его взгляд — стеклянный и несчастный, как тысячи треснувших зеркал. Дима остается наедине с невнятным чувством, как будто он не сказал что-то, что стоило сказать.

Или, если точнее, не сделал что-то, что нужно было сделать.

Правильного ответа Дима в этом не видит.

========== (18) Каштан ==========

уверенность в себе.

Время циклично и снова кусает себя за хвост. Вокруг серые дворы, серые дома, серые поцарапанные окна с серыми рамами — все это нависает, обрезая небо и перебрасывая через него провода. Белые тучи снова обещают скорейший снегопад, они ворочают бока где-то недостижимо высоко; воздух стоит и холодеет в ожидании метели, ждет превращения в ветер, как куколка ждет превращения в бабочку. И там, и тут сплошное ожидание.

Ожидание того, чтобы кто-то посмотрел не как на отброса и лишнюю детальку общества. Ожидание того, чтобы кто-то прикоснулся, чтобы согреть, а не чтобы порезать. Ожидание того, чтобы в кои-то веки кто-то выслушал спокойно и не отверг. Дима с Артуром были более похожи, чем Дима считал — столь разные по внешности, по манерам, по характерам, они пересекались в самых простых человеческих нуждах, не изменяя заложенной в сердцах природе. Но если бы все было просто, если бы это было все, такой боли во взгляде Артура бы не сияло, когда он в последний раз оборачивался.

Вернулись к самому началу. Вокруг однотипные постройки, старая детская площадка. Дима курит, сидя на ступеньках металлической горки, ныне запорошенной снегом, Валек с другим пацаном играют в карты прямо на земле. Артур снова где-то далеко, такой же кристальный и неуловимый, как осенью, и снова вежливость затмевает человечность. Только, в отличие от сентября, сейчас Дима осознает, что именно испытывает.

Он любит Артура. Не влюблен — слишком поверхностное чувство; любит, потому ему и бывает больно. Невозможность смотреть на этого человека, находиться рядом неустанно, прикасаться к нему. Слышать голос, и чтобы его улыбка была искренней и обращенной именно к Диме. Это так наивно, фантастические мечты, как у сопливого мальчишки, и в то же время столь глубокое чувство, что дай ему волю — оно порвет Диму на куски. Он и так сильно надломил самого себя, к кому-то сумев привязаться, а теперь, когда привязанность перешла опасную грань, точно себя не узнает. Диме приходилось оберегать, но не беречь. Он не знает, как правильно поступать, чтобы не причинять боль.

Если Артур так отстранен и держит на расстоянии, будто выстраивая преграду, возможно, Дима чем-то его задел. Но он не понимает, чем! Он не хотел обижать Артура, ни в коем случае, но почему тогда тот смотрел с выражением, словно у него сердце разбито?

Он рассказал свою историю не просто так, не потому что хотел ответить. Дима никогда не скрывал своего интереса, но и не просил распахивать душу, не принуждал раскрываться, уважая личное пространство учителя даже если то было слишком недоступным. Артур поступил так с какой-то целью, заставляя себя — оттого и боль во взгляде, словно он знал, что поступает правильно, но это принесет только горе. Зачем он рассказал, коли не хотел? Чего он добивался?

«Если это попытка меня оттолкнуть, то она провалилась», — размышляет Дима, ломая сигарету. Вспоминает другую сигарету, в чужих пальцах, и обветренные сухие губы. Сухие, но мягкие и с привкусом вина, когда едва притрагиваешься к ним своими; таящаяся зелень в светлых глазах, горько-сладкая улыбка. Артур особенный. От него невозможно отвернуться. «Он настолько сильно не хочет, чтобы я был рядом? Но если да, почему смотрел так грустно?»

— Волчара! — окликает его Валек и бросает алюминиевую банку с пивом. Дима ловит, вертит в ладони, а затем роняет к основанию лесенки. Койот офигевает знатно: — Ты че?

— С вами я больше не пью, — фыркает Дима. В правильности он уверен. — Смотри не спейся.

Валек застывает, переваривая мысль. Процессы в его картонной голове идут медленно, но их никто и не торопит; Дима встает и проходит до угла площадки, выбрасывает сигарету в урну. Койот еще больше тупит, явно собираясь возразить, но без шанса выразить это словами.

Дима всегда тянулся выше. Вопреки окружению, которое желало стоять на месте, вопреки потере родителей, вопреки непрекращающимся «Отброс умрет отбросом». Он всегда делал это для себя. Дима стремился наверх, чтобы хоть что-то из себя представлять.

Человек, которому хочется соответствовать, для которого хочется быть достойным, появился у него впервые. И это неосознанное стремление разгорается пуще прежнего, заряжая неслабой мотивацией.

«Неужели Артур считает, что… — Дима тормозит себя, но мысль успевает быстрее: — Плохо на меня влияет? Бред. Такого не может быть». В конце концов, это Артур его спас, Артур ему помог, Артур позволил ему взглянуть откровенно на стаю. В этом нет плохого, значит, и думать так Макеев не должен.

Судьба подкидывает шанс за шансом, и новый из них не остается незамеченным. Из тысяч одинаковых курток его бы Дима узнал слету — так и происходит. Сокращая дорогу до своего дома, очередным из скучных дворов прочь шагает Артур, и Дима подскакивает — вот так совпадение! Удача удачей, а упускать нельзя, и Волков, игнорируя недоумение койотов, почти бегом рассекает площадку и ступает на тротуар, преграждая путь мужчине — тот, не глядя вокруг, спотыкается, пытается обогнуть, а следом узнает Диму.

Артур бывал и в лучшей форме. Он выглядит поникшим, изнуренным, плечи опущены. За пределами школы его подтянутое грациозное тело покинула энергия, глухота поселилась в движениях. Дима фактически впервые видит его сразу после работы; черты лица Артура размываются, а взор поначалу печальный, затем становится изумленным и следом запахивается, как дверь в никуда. Такая реакция несколько сбивает спесь, но Дима продолжает самоуверенно:

— Привет. Неожиданно, правда?

Он улыбается широко и чисто, и Артур перехватывает невольно эту улыбку, уголок его рта дергается, но в ответную не превращается. Глаза все так же прячет, даже с большим усердием, чем прежде. Отвечает ломко:

— Это же не твоя улица.

— А мою ты обходишь стороной, да? — подначивает его Дима, но тут же прикусывает язык, замечая, что Артур лишь ниже опустил голову. Мало того, что попал, так еще и по больному. Юноша быстро договаривает: — Район большой, много где шляюсь.