— Нет. — Голос колется, обрастает шипами. Артур подбирается, будто ждет удара или сразу наказания, но не считает себя виноватым: — Я водил Мишу к врачу, он выписал рецепт. Лекарства даю тайком.
— А ты упорный.
— Мише нужно лечение. Он еще ребенок. — Артур сердится, хотя вроде не на что.
— Я не говорю, что не нужно, — примирительно замечает Дима. — Интересуюсь просто. Никто не в курсе? Дети ведь разговорчивые. Если узнают?
— Если узнают, будет скандал, — учитель пожимает плечами с полным равнодушием. — Все равно. Миша умный мальчик, я доходчиво объяснил, что это секрет. Но даже если проговорится — ничего страшного. Ты здесь не при чем, не беспокойся.
— Я беспокоюсь за тебя, — поправляет юноша. — Понимаю, почему ты так поступаешь, переубеждать не стану. Просто… будь осторожен. Пожалуйста.
При этих словах он чувствует себя донельзя глупо. Разумеется, Артур — взрослый человек, он умеет быть осторожным, раз решился такое провернуть. И все же сердце охватывает тревога: и без того недобрые слухи ходят, а если к ним добавится искаженная версия с тем, что Артур некими таблетками детей пичкает, будет совсем худо. Тут и разговором с трещоткой-Лидочкой дело не закончится, а Дима себе не простит, если допустит, чтобы Артур пострадал.
— Тогда считай соучастником, — вздыхает он.
Артур наконец-то, словно последнее время ничего не значило, улыбается с искренней теплотой, кончиками пальцев касается костяшек Димы.
— По-другому нельзя, — произносит он с интонацией легкого «извини».
— Ага. Это же ты. — Дима тоже ему улыбается: — Ты не был бы собой, не рискуя вот так.
Артур вздрагивает, убирает пальцы и сам отворачивается. Застегивает сумку, поднимает, поворачиваясь к выходу из кабинета.
— Поведение, — говорит он на ходу, — мало что может раскрыть. Почему ты уверен, что знаешь, не был бы я «собой»? Ориентируешься на прежних знакомых? Та девочка выглядела сердитой…
— Лида? — Дима хмурится, слабо представляя, в каком направлении несется разговор. — Да какая она девочка, болтливая сучка, вот и все.
— Прежде ты не позволял себе так говорить о девушках, — Артур бросает на него укоряющий взгляд.
— Потому что они слабее парней, их легче ранить. — Волков поводит плечом: — Это как бы воспитание. Но суть-то не меняется. Лида ветреная дура, я только разбирался с проблемой. Я ее хорошо знаю. — Они спускаются на первый этаж, захватывают куртки из гардероба. Вокруг снуют школьники, Дима же смотрит только на одного человека, понижает голос: — Совсем не то, что тебя.
Артур застегивает молнию до верха. У него куртка длинная, на капюшоне пушистый мех, теперь обрамляющий лицо с боков; лампы холла отражаются в очках. Он все еще кажется пасмурным, уже без укора, но с какой-то странной смесью чувств. Не старается улыбаться. Пытаясь понять, что с ним происходит, Дима может случайно забрести на запретную территорию, но даже это лучше, чем просто молчать. Мужчина поднимает с лавки сумку.
— У здешних стен уши длинные, — говорит он. — Пойдем.
Артур шагает так, словно старается убежать, но не смеет превысить скорость, и Диме приходится говорить, чтобы он не исчезал:
— Тебе не нравится горькое и ты почти не включаешь телевизор. Тебе нравится минимализм и светлые тона, игра на скрипке, хотя ты сам не умеешь, и поделки детей, которые они дарят тебе. Еще тебе не нравятся коньки и сырость, когда при тебе кого-то ранят, когда…
— Довольно, — оглядывается Артур на последней ступени школьной лестницы, и Дима стоит немного выше. Артур пытливо, но устало щурится. Спрашивает суховато: — Чего ты добиваешься?
— Я хочу знать, что ты за человек, — честно отвечает юноша.
Школа молчит, у ее стен есть собственные уши, и это вспоминается не на самом опасном моменте. Артур сжато выдыхает.
— Зачем? Я не такой хороший, каким могу казаться.
— Я знаю. — От этой фразы мужчина вздрагивает, и Дима спешит поправиться: — Догадываюсь. Это что-то меняет? — Он шагает ниже на ступень, а затем и еще, и теперь их глаза на одном уровне. За стеклами очков прочитать ничего нельзя, а Дима не скрывает свою решимость, и остается только его таким принимать. Он продолжает: — Кем бы ты ни был…
В продолжении тонут сумерки, слова отчего-то сдаются, так и не слетая с губ. Дима поводит плечом, точно пытаясь скинуть тяжесть, а потом вспоминает первое впечатление, когда они с Артуром познакомились: как будто он едва может дышать под неким грузом, невыносимым, но который нужно выносить.
Артур задумчиво кивает, движения заторможенные. Затем отмахивается словно от собственных мыслей и отстраненно произносит:
— Знать хочешь, значит? Ну давай расскажу.
Предчувствие нехорошее — придется ли ему заставлять себя? И в то же время Диму током пронизывает, такое ощущение, словно… Артур сам этого хочет? Раскрыть какую-то важную карту, продемонстрировать ее масть. Не представляя, как это будет воспринято, сомневаясь, нужно ли — но хочет. А Дима хочет это узнать. Пока их желания совпадают, все должно быть в порядке.
Снаружи снег прекращает валить; искристый день, очень яркий, через стойкую пелену зимы освещает городские улицы. Заиневевшие деревья — как фигурки из покрашенного пластика; бархатистые дюны сугробов вдоль дорог, скованный серебром асфальт дорог, не успеваемый расчищаться. Под ногами похрустывает при движении, скребущие звуки ходьбы рассекают вольно общую неколебимость. В ожидании весны все затихло, застыло, погружаясь в долгий сон — нескоро проснется.
— Ничего криминального в моей истории нет, — говорит Артур так же отрешенно, словно рассказывает не о себе, а вообще читает лекцию по не интересующему его предмету. — Семья была обычной. Я же восьмидесятых годов, пестрое время. Родни было много, дом был загородный, не особо богатый, но вместительный. Праздники вместе справляли. На них, конечно, пили, как иначе.
Он сейчас не учитель, даже не Артур Макеев. Просто мужчина, такой, какой есть — чем-то вконец измотанный, с чуть хрипящим на морозе голосом, не глядящий на спутника. Однако каждое слово со своей значимостью, и Дима удерживает в сознании все до последней запятой, его не оставляет чувство, что то, чем Артур делится сейчас, он не выдавал никому другому. Его фразы звучат ломко, неуверенно, впервые строясь. Ему не доводилось об этом говорить — Дима практически уверен.
— В один из таких праздников переборщили с долей спирта. Мне было двенадцать, и шумные люди мне не нравились, так что я поднялся в свою комнату и сидел там. Потом… поднялся дядя.
Артур сглатывает, будто поперек горла нечто стоит, и Диме внезапно становится страшно. Страх не перед кем-то, а неожиданный ужас в предчувствии. «Нет», — думает он с холодом по позвоночнику, но просить о таком бесполезно.
— Он перебрал, вот и все. — Артур упрямо смотрит только вперед, пока они петляют дворами. Лицо каменное, желваки напряжены. — Я это понял, но сбежать не успел. Думал, сейчас развернется и уйдет в свою комнату. А он пошел ко мне, схватил за руки. Сильный, как медведь, и от него разило спиртом, я задыхался. Я… мало запомнил. Было очень больно, он постоянно рычал и кусал мой загривок. Я кричал, но никто не слышал. Когда он кончил, отвалился и захрапел. А я не знал, что делать — кровь шла, родителям не до меня. Так и просидел всю ночь.
Пропасти вокруг. Дима подавляет порыв коснуться его, доходит внезапно: рассказывая, Артур переживает все заново, и любой физический контакт сейчас только усугубит воспоминания, станет еще хуже и больнее. Дима и сам едва дышит, словно ребра изнутри переломали.
— Он утром оклемался, — продолжает Артур сипло. — Хорошо помнил, что натворил ночью. И все помнили крики. Дядя притащился ко мне, рыдал, пытался схватить за руки, а я только забился в угол. Родня что-то обсуждала, все сокрушенные, бледные. Положение у семьи хорошее, если кто узнает — конец всему. Так и оставили все. Замяли. А меня с тех пор стали игнорировать, «испорченный» же ребенок. В двенадцать лет быть изнасилованным родным дядей, напившимся в хлам. Еще и мальчик. Все это вместе — крах любой репутации.
