С сентября они заметно сблизились. Поначалу никакой, Артур становился все живее, проявлял больше чувств, больше рассказывал, и их хрупкое неполноценное доверие все-таки было доверием. Они и Новый Год вместе встречали, и потом Артур все сделал, чтобы привести Диму к матери — это должно ведь значить что-то. Однако в последние дни Артур ведет себя так, словно этого ничего не было. Возвращается к началу круга. Отгораживается.

— Директор довольна, — произносит как-то учитель, — так что ты можешь больше не приходить.

— Что?

Дима вздрагивает. Делает решительный шаг к Артуру, но тот не поднимает голову от бумаг. Леденеет в кончиках пальцев, в груди перекрыто комком; Дима в смятении проговаривает:

— Ты настолько не хочешь меня видеть?

Пейзаж за окном неизменен, что же тогда Артур лишь туда оборачивается? В отражении на мытом стекле видится осколок улыбки, но его тон примирительно-растерянный:

— Вовсе нет.

И глухая мягкость его голоса не оставляет Диме и шанса допытываться. Он замирает в нерешительности, сам себя не узнает. Раньше всегда лез напролом, а теперь едва ступает; лед под ним совсем тонок, проломишь — разверзнется пропасть. Насколько Артур хрупкий, сколько на нем шрамов — ни о чем из этого Дима понятия не имеет, а потому должен быть постоянно осторожен.

«Дай себе время», но времени не бывает достаточно. О матери Дима старается не думать. На обеденной перемене он курит в подсобке, которую не успели закрыть, смотрит на ряды лыж, оставленных для школьников на физкультуру. Если бы все в жизни было просто, она была бы лишена интереса, однако этот «интерес» не обязательно ведет к счастью. При живых родителях Дима все равно что сирота, Аленка станет сиротой уже скоро, если болезнь Виктории будет прогрессировать, а Артур всеми способами строит барьеры и не дает заглянуть за их ровные ряды. Когда все вроде бы начало налаживаться, судьба опять показала средний палец. В этот раз не так все просто, а запутано, и Дима сам сбит с толку.

Точно пытаясь окончательно его в клочки разорвать, в несколько дней всего школу заливает смола. Услышав впервые в мужском туалете смешки, Дима не придает им значения, но затем чаще сталкивается с подобными заявлениями. «Где-то у младших классов гей ведет, прикинь?» — от этой фразы, уловив краем уха, Волков столбенеет. Резко оборачивается, но семиклассники, вальяжно развалившиеся на широком коридорном подоконнике, только пугаются, не понимая, за что. «Не может быть, — судорожно мечутся мысли, — какого черта?»

Дима никому не говорил. Санька не болтает в школьных коридорах, да и тот удар в лицо ему доступно пояснил, как выражаться не следует. Это все — неподтвержденные слухи, которые не должны были просочиться. Да если сплетни расползутся широко, Артуру нигде места не будет! Сразу встает перед глазами его ломкая горечь, когда признавался в ориентации, и мороз по коже разбегается пуще пожара — ни за что. Дима ни за что не оставит это просто так. А распространить информацию могла лишь одна, выходит, особа.

И какая удача, что эта особа как раз сегодня посетила уроки.

Слухи распространяются слоем масла по полу школьных коридоров, шакалы пляшут вокруг, выискивая спички, чтобы поджечь. На короткое время сплетни запылают, школа потонет в огне, а затем снова погаснет, актуальность уйдет и придется искать новое масло. Эти любители пожаров плюют на любую мораль, лишь бы искрами полюбоваться.

В коридоре близ учительской, после уроков болтливую птичку настигает возмездие.

— Что ты творишь? — Дима хватает Лидочку выше локтя, смыкает пальцы так плотно, что ей не вырваться. Девушка морщится и ойкает, но уловки ее не спасут: Дима сейчас идеально контролирует себя, приложенная сила не выйдет за границы и не причинит боль.

— Что? — дерзко фыркает горе-сплетница, горделиво вскидывает лицо, будто ей есть что защищать. — Какие-то претензии, Волков?

— Да, причем большие, — рычит он в ответ и с удовлетворением чувствует с ее стороны страх. Лида знает, что он ей ничего не сделает, она в безопасности, да и держится еще гордо, выделывается — но изнутри поднимается страх перед черным зверем, полным гнева, и с испугом Лидочка ничего не может сделать. Ее, как и всех других, воля Димы подавляет, прижимает за крылья к земле. Он сильнее. Его надо бояться. И если на кого иного можно было бы забить, то на Диму плюнуть не получится. Он же не останавливается: — Какую хуйню ты всем наплела?

— Э, не хуйня! — Лидочка возмущается, но негодование быстро стирается напором, она кисло оправдывается: — Правда же. Макеев — гомик, так вся тридцать восьмая говорила.

— Основания?

— Да хрен знает!

— Нет их! — обрывает Дима. Между ним и девушкой достаточно места, но оно почти не ощущается. У Лиды тяжелые духи и чересчур броский макияж. Какая пустая, хоть и симпатичная особа. — Ты блять даже не знаешь, о чем говоришь. У него жена была!

— Жена? — Зрачки девушки судорожно мечутся, мыслительные процессы щелкают в голове, как печатная машинка. — Это не обязательно доказательство…

— Обязательно. Бери свои слова обратно и переубеждай остальных как захочешь. — Дима берет ее за подбородок и заставляет посмотреть себе в глаза; последний удар, самая яростная атака, потому что взгляд-во-взгляд делает человека беззащитным. — Если я еще раз услышу подобное, не посмотрю, что ты девчонка.

В его клетке бабочка бьется; Лида смотрит зло, от этой злости аж слезы на крашеные ресницы наворачиваются, но сопротивляться она не смеет, только шипит:

— Еще поплатишься за это, мудак!

Дима убирает руку и делает шаг назад, сверху вниз взирая — это его победа, его власть. Даже говорить ничего не надо; униженная девушка одергивает юбку, торопливо выбирается из-за угла, и вот дробь ее каблучков смолкает в коридоре — спасается бегством в сторону лестницы. Волков медленно выдыхает, приводя в порядок расшатанные эмоции, оглядывается — и натыкается на взгляд Артура. Тот показался из дверей учительской и просто стоит, безо всякого выражения на лице. Диму опаляет с головы до ног.

— Там есть еще кто? — спрашивает он быстро, кивая на учительскую.

— Нет, — ровно отзывается Артур. Цвета гаснут, и он такой сейчас не он, что становится тревожно.

— Слышал, о чем мы говорили?

— Нет. Это не важно. — Блеклая улыбка не придает его голосу тепла. — Поверь, я не хочу читать нотации о правильном поведении в стенах школы…

Он все не так понял, но объяснить правильно у Димы не выйдет. Он растерянно разжимает и сжимает ладонь; неясное игнорирование продолжается, и оно уже поперек горла стоит, душа похлеще сигаретного дыма.

— Ты уже домой идешь? — с головой прыгает Волков в пропасть. Ответ в кратком кивке, и он не дает времени отнекиваться: — Я провожу.

Словно вечность проносится за барьером, но Артур вдруг соглашается:

— Ладно. — Так, как будто ему не оставляли выбора. — Давай только зайдем в класс, вещи заберу.

Загонять учителя в ловушку Дима не собирается, так что плохо понимает, почему тот замялся — от Димы не должна исходить угроза по отношению к нему, ни в коем случае. Тут и страха нет, и недовольства, а в чем дело — юноша не знает. В попытке узнать он вместе с Артуром идет до кабинета второго класса, ждет у открытых дверей. В дипломат Артур наскоро закидывает пачку тетрадей и папку, чудом их умещая, нечто еще мелькает в его ладони — Дима щурится, хмурится и в секунду оказывается рядом. Ловко выкручивает предмет из пальцев мужчины, хотя тот по началу пытается воспротивиться. Серебристый блистер с круглыми таблетками, зрение не обмануло. Дима читает название и хмурится сильнее.

— Что это? — Артур отводит глаза, и старшеклассник сам договаривает: — Это не твое, верно?

— Не мое, — признает Артур. Его тон все такой же бесцветный. — Это от анемии.

Конечно, железосодержащие таблетки. Лечение малокровия. Дима присвистывает:

— Заметно, что Миша носится энергичнее обычного, но я думал, что это родители взялись за ум… А выходит, не они. Они вообще знают?