Он, кажется, засыпает, но сквозь дрему слышит все. Как тихо, нарочито осторожно, передвигается по комнатке Артур, как наливает чай, садится на диван рядом — просто сидит какое-то время, совсем не двигаясь. За опущенными веками чувствуется слабая тень, но Дима не успевает понять ее природу — мужчина быстро встает, поспешно и шумно, одергивает себя и выходит. Возвращается, и вот поверх плеч невесомо ложится легкая мягкая ткань. Плед? Мило. Артур его накрыл. И Дима позволяет себе отпустить сознание и забыться.

Он понимает, что не найдет так выход. Вряд ли выход вообще существует — перечеркнутое не вернуть в нормальное состояние, мать не поймет, за что сын ее ненавидит, сын не поймет, что делать с этой ненавистью. Гораздо проще было бы не быть собой, сдаться, сломаться, но это не в характере Димы, он попросту не способен принять ситуацию такой, какая она есть. Он ведь всегда двигался вперед. Нельзя останавливаться, нельзя позволять слабости захватить себя. Но если раньше он так поступал на интуиции, то сейчас — безликое и мутное — перед ним становится важное решение. Оставить так, как есть, или еще что-то изменить. Как менять — тоже непонятно. Да и хочет ли он пытаться?

Дима совсем запутался. И последнее, что он знает точно — это имя чувству, за которое хватается, как за соломинку в водовороте, но соломинку крепче любого троса.

Где-то в полуметре от него Артур перелистывает страницы, проверяя работы второклассников. И рядом с ним, даже полный ненависти и горя, Дима не чувствует себя разбитым.

Комментарий к (16) Осина

Часть небольшая, увы. Однако следующая будет если не больше, то в чем-то точно значимее. ;)

========== (17) Какао ==========

власть.

За окнами валит снег — так густо и сильно, что не видно даже внутренний двор, соседний дом тонет в белизне. Артур разводит шторы и на фоне сверкающей занавеси зимы кажется черным трафаретом. Дима наблюдает за ним, открыв глаза и укутавшись в плед, как Маленький принц в свой плащ. Он раньше не просил совета, но не знает теперь, как поступать и что решать.

— Что думаешь? — спрашивает он неловко, ежась, хотя в комнате тепло.

Артур присаживается на диван рядом. В светлой одежде и в светлом помещении, но все равно красочный, наполненный цветом изнутри. Для Димы, выросшего в черном, сером и белом, он особенно хорош. Внешность действительно обманчива — вроде бы обычный человек таит в себе столько оттенков.

— Думаю, ты не должен решать что-то сейчас, — говорит мужчина. — Дай себе время.

Дима кивает. Не хочется вспоминать, что у матери времени почти нет, но Артур не мог об этом забыть — значит, понимает, о чем говорит. Дать себе время? Расплывчато.

— Спасибо.

Мужчина улыбается краями губ и слегка ерошит его волосы. Снова как ребенка, сколько уже можно — но вместо привычного недовольства Дима не чувствует ничего. Выеденная черная дыра в груди только вздыхает; он чуть вытягивает шею, позволяя запустить в непослушные пряди всю ладонь. Слегка массирующие движения расслабляют, и Дима с онемением думает: должно быть, поддержка действительно важна. Пусть ты не можешь о ней попросить. Просто чтобы кто-то (или именно этот человек) был рядом.

Домой он возвращается к обеду, но ничего не ест и просто закрывается в комнате — берется за подаренную на Новый Год книгу. Говорить с отцом нет никакого смысла, пока тот не способен услышать.

Учеба начинается несколько дней спустя. Учителя полны сил, одноклассники разленились и едва соображают. Дима усердно отсиживает свои уроки, надеясь хоть что-то полезное узнать, но пока все слишком размякли, чтобы нормально преподавать. Скука сплошная. Позевывая, Дима приходит в крыло началки — уж они точно бодрые. Толпа детишек сметает его и закидывает рассказами о каникулах, Дима каждого внимательно выслушивает, улыбается им, позволяет себя таскать по мелочам, а через их головы смотрит на Артура. Мужчина стоит, прислонившись к стене коридора, и растерянно улыбается.

«Что-то не так», — безошибочно определяет Дима.

— Я говорил с директором, — сообщает Макеев несколько позже, когда толпа восторженных второклашек отступает. — За семестр ты ничего не учинил, ей пришлось сдаться. Ты доучишься в этой школе.

Взгляд у него при этом стеклянный, как в закрытом шкафу старого дома. Дима склоняет голову набок, в другую сторону, приподнимает и опускает. Так и есть — Артур взглядом провожает каждое движение, но зацикливается на чертах лица, а не на глазах. Он не в духе, должно быть, и Дима смиренно не лезет. В конце концов, в расшатанном состоянии он видел Артура лишь пару раз — когда тот был вымотан школьными проблемами и когда болел. Он не любитель распространяться о себе. «Может, не выспался, вот и все», — решает Волков.

С самого ли начала он так цепко внимал каждой мелочи в облике этого человека? С осени Дима не спускал с него глаз, принюхивался да присматривался. Ему незачем было париться, по сути, ведь Артур не заставлял приходить к себе, да и все это время держал незримую дистанцию. Расстояние оставалось всегда: и когда они вроде как стали друзьями, и когда перешли на «ты». И можно было считать Артура совсем безжизненным и пустым, но тут Дима вспоминает, как мужчина прильнул к нему в лихорадке — бешеное биение сердца, разгоряченное тело и смелые движения, так быстро прекратившиеся. В Артуре было больше, чем он показывал. И Волков подозревает, что, чтобы он показал настоящего себя, его пришлось бы ранить. Только ранить его Дима не желает.

На следующий день все как обычно. Дима уходит с физики и помогает провести ИЗО: второклассники шустро черкают на листках, воображая себе натюрморты. Сава пририсовывает к своему череп с рогами, Лена — бабочку в банке. Дима исподтишка разглядывает Аленку Липаеву: светловолосое солнышко, милая девочка-озорница, она в последнее время не такая бойкая, но не выглядит подавленной. В ее возрасте мало понимают о внешнем мире. Возможно, девочка даже не знает, в каком тяжелом состоянии ее мама, просто ждет ее возвращения. Незнание — кара, еще хуже — невозможность рассказать. Алена не виновата в том, что натворила ее мать, и девочку Диме искренне жаль — как бы он ни относился теперь к Виктории, Аленка не заслужила оставаться одна.

— Что ты? — мягко спрашивает его Артур, вылавливая на перемене. — Кажется, ты очень задумчив.

— Да так. — Дима вздыхает: — Я на Аленку смотрел.

— И?

— Ничего особенного. Говорил же, я не стану ее ненавидеть. Мне просто ее жаль. — Он потирает переносицу. — Ей восемь лет, а мне было десять, когда мать сбежала. Значит, родила совсем скоро. Не слишком долго металась. — Он повторяет, потому что Артур явно собирается что-то сказать: — Я не ненавижу Алену. Мне только жаль ее.

Они оба погружаются в молчание. За окнами начинается метель, ветер шипит и сыплет ворохами снега; когда закончатся уроки ребят, учитель проследит, чтобы каждого забрали взрослые, чтобы все могли добраться до дома. Ответственность за три десятка непослушных цыплят — и одного молодого волка. Этой ответственностью Артур выжигает себя, не оставляя лишнего, считая лишним важное. Ладони жжет — Дима хочет его коснуться, хоть как-то согреть, раз сам себя Артур не греет. И почти осуществимо желание, но тут опускается решеткой жестокое «Больше не говори об этом».

При воспоминании о тех словах по телу проносится дрожь, дыхание перехватывает — Дима едва вздрагивает, расширяются глаза. Тут же хмурится, пристально вглядывается в Артура, но тот все еще не смотрит в ответ.

— Я что-то сделал не так? — спрашивает Дима аккуратно.

— Хм? Нет, ничего подобного. — Брови его приподнимаются. — Все в порядке.

Нет, не все, но он явно не собирается признаваться. Если что-то случилось, Артур может не говорить, чтобы не тревожить и без того измученного Диму — но он бы предпочел знать все равно. Нечего его беречь, он не фарфоровый, он гранитный. «Я не хочу заставлять его, — размышляет Волков встревожено. — Но как еще ему раскрыться?»

Ничего особенно не меняется. Артур все так же улыбается, бодро носится по школьным делам, детей воспитывает, Дима помогает ему периодически, хотя бы раз в день заглядывая навестить. Эта зависимость напрягает, но, с другой стороны, при одном взгляде на Артура становится лучше; Дима появляется вновь и вновь, как было до Нового Года, однако одновременно в нем зреет недоумение.