— Он сильный и…

— Да нихуя! Он с катушек слетел, в секту ударился! — Дима рычит, но лучше бы он кричал, и то не было бы так страшно. — Ты сбежала, бросив меня с чудовищем. И теперь думаешь, что смеешь называться моей матерью?!

Он давится злым смехом.

— Боже, — глаза у Виктории совсем круглые. — Подожди… как же…

— «Как же»! — передразнивает юноша. — Признай, ты просто свинтила от проблем. «Он и так справится», лишь бы самой не решать, проще-то слиться! Не хочется находиться рядом с человеком? Ты в брак с ним вступила! Знала, что семья — это ответственность! Но бросить ее было проще?!

— Я не знала, что все так…

— У тебя есть еще ребенок? — внезапно тихий и сухой вопрос.

— …да.

Это не больно. Не больно. Он все перенесет. Он все выдержит. Иначе годы мучений окажутся напрасными, а Дима не позволит тому быть.

— И раз ты здесь, — пропитанные густым ядом звуки, — значит, и его решила бросить?

Мама, мать, Виктория пошатывается вместе с целой реальностью, словно ее ударили, вдребезги бьется осколками, и стеклянная пыль слетает вместе со слезами с ресниц — но поздно строить из себя раненую, не перенеся и половины истинной битвы.

— Вот и умирай теперь, — бросает Дима глухо. — Моя мать уже давно мертва.

Он не знает, как покидает палату. Не знает, в какой момент темнота затмевает любые просветы, почему ему так плохо, как будто но сам подыхает. Не знает, как обнаруживается на заснеженных ступенях у запасного выхода, сидящий, локтями упираясь в колени и ладонями закрыв лицо. Не плачет, но так херово, что это не имеет значения. Всего миг он думает, что лучше бы его тогда действительно сбила машина. Но затем на его плечи опускаются другие руки, обхватывают со спины и немного сбоку, теплая щека (сквозь слои ткани) ложится между лопаток, прижимается чужое тепло крепко и ощутимо — и мрак рассеивается, боль и ненависть, горе и обида, бушующие в сердце, понемногу сдаются, всего один против них барьер — но барьер непробиваемый.

— Кто ее ребенок? — говорит Дима. — Не можешь не знать.

Потому что ее он нашел именно так.

— Фамилия ее второго мужа — Липаев, — отвечает Артур, не сопротивляясь, и слоги щекочут память. Вместе с осознанием приходит ответ: — Ее дочь — Алена из второго «А».

Аленка. Бойкая шумная девчуля-второклашка со светлыми волосами в двух хвостиках. Как мама пыталась забрать ее из класса Артура, потом не пришла на новогодний утренник. Конечно. Она всячески пыталась избежать встречи, знала, что тот Дима, помогающий учителю ее дочери, — ее сын.

— Будешь ли ты ее ненавидеть? — тихо спрашивает Артур.

— Аленку? За что? — Дима сухо усмехается. — Она не виновата.

Алена веселая и активная. Она облила Саву в отместку, на переменах собирает ребят для игр, любит выступать у доски и участвовать в постановках. Она славная девочка, Диму и учителя слушается. Несмотря на открывшийся факт, отношение Волкова к ней ничуть не изменилось — Аленка действительно не причастна к этим мадридским страстям. Конфликт старших не должен ее затронуть.

Но если Виктория умрет, разве история не повторится? Если отец Аленки тоже не выдержит? Нервы схватывает диким холодом, даже в объятиях Артура Диму бьет озноб. Девочка не виновата, но пострадает. И так будет всегда — горе пьют невиновные, пока грешники расслабляются; мать будет покоиться в могиле, а всем снова платить за ее ошибки.

— Я ненавижу их, — вслух выдыхает Дима, забывшись. — Их обоих. Почему именно они мои родители. Какого черта такие родители вообще существуют.

— Я понимаю, — шепчет Артур, держа его в руках почти как ребенка, но не так бережно, а как — сейчас понять не получается. — Понимаю…

Снова начинается снегопад.

— Не буду донимать расспросами, — говорит неспешно Артур. — Пойдешь со мной?

«Я пойду за тобой куда угодно, — не может Дима выдохнуть, — я и сюда пришел, потому что ты попросил». Он как будто не способен использовать слова, язык и конечности костяные-каменные, не двигаются, только грузом тяжелеют. Перегоревшая спичка улетает в сугроб, дымясь слегка, и дым ее едкий — рядом склонившееся дерево может задохнуться. Артур стройный и гибкий, сам похож на дерево — не то, что из похабных шуток, а на настоящее чудо природы, неприметное среди многих других, но стоит обратить внимание…

Не получается ни слова вымолвить — попросту выходит лишь молчание. Верно, Артур понимает скрытое за ним согласие, потому что встает, и Дима поднимается вслед за ним. Пока они идут — шаг в шаг, наравне, по незнакомой дороге к знакомому дому, Дима много думает, но это много равносильно ничему.

Накопленную обиду он высказал уже в лицо женщине, но от этого не стало ни на грамм легче. Дима не идиот, понимает, что и не должен был расслабиться. Удар, пришедшийся на другого, ему погоды не сделает. Да и поздно что-либо менять: восемь лет канули в небытие, полностью разрушив отношения, они чужие друг другу люди.

И все же… ароматной палочкой, распуская вокруг цветы из едкого дыма, тлеет мрачное удовлетворение. Виктории ведь так хорошо было бросить и забыть о последствиях, пусть хоть теперь о них узнает. Хоть глаза откроются на подлость ее поступка. А если и не откроются, она видела Диму — уже взрослого, каким он стал — и не может не задуматься, почему он совсем другой. Полагала, без нее смогут жить спокойно? А вот как оказалось. Бывший муж сошел с ума, бывший сын смотрит волком. Криво все вышло, косо, неловко. По-другому и не могло.

Самому от себя тошно. Он ничего не добился, только вызвал смуту и горе у чужого человека. И все равно — детская обида, все время точившая коготки где-то далеко в душе, вдруг вскинула мордочку и обернулась огромным зверем, поглотила без остатка; Дима уже не знает, как с ней справиться.

— Чем она больна? — через силу заставляет он себя спросить.

— Рак. Она проходила химиотерапию несколько лет назад, но недавно состояние ухудшилось. — Артур отвечает просто, не вкладывая интонаций, и это лучшее, что можно выбрать. — Скорее всего, снова придется пройти курс.

Дима замолкает. Уже в квартире Артура он привычно разобувается, снимает куртку, словно пришел к себе домой, а не к учителю; помогает ему заварить чай. В холодильнике теперь уже нормальная еда, Артур жарит тосты, и оба молчат, и вокруг тишина, но не давящая. Хотя даже дави она, Дима бы не распознал — он замкнулся целиком, прокручивая в голове и в сердце встречу от первой до последней детали, окунаясь в прошлое, как в смольный пруд, выныривая, но не вдыхая свежий воздух. Открытый мир очертания преображает в иглы, колется, входят шипы в кожу, не желая ее покидать. Дима всегда справлялся сам, но что делать сейчас — не знает. Не может представить. С таким сталкиваться не доводилось.

Люди — такие хрупкие существа. Можно быть сколь угодно выносливым физически, вставать на ноги после череды побоев, топления в раковине. Можно быть сильнее и духовно: терпеть проповеди за тонкими стенками шкафа, подавлять других своей волей, не оглядываться назад и не останавливаться. Но всегда найдется мелочь, которая подточит стальную выдержку. Маленькая искра, способная поджечь деревянный замок. Тонкая алмазная заноза, которую не сломает никакой пресс.

Артур вытащил из него единственную слабость — детская обида, которой нет места в обыденности, но которая никогда Диму не оставляла. Зачем? Обида вертит головой и дышит полной грудью, она осознанная и явная, хотя до этого ныкалась в дальнем углу. Почему учитель решил, что будет правильно ей проявиться? Тягучий взгляд останавливается на силуэте мужчины, и тот покорно оборачивается.

— Можешь оставаться тут, сколько захочешь, — произносит он бережно.

Дима не хочет оставаться тут навсегда. Ему нравится дом Артура, потому что здесь Артур — но как только мужчина ступит за порог, его присутствие исчезнет. Время будет тянуться, но Артура рядом не будет, и потому теряет смысл всякое пребывание. Волков мотает головой. Если он не принял чувства Димы, то вряд ли теперешний жест поймет, но хоть так лучше, чем не реагировать совсем.