— Покинь мою обитель, грешник, — глухо отвечает отец, не двигаясь ни на миллиметр.

— Все-таки пытался? Значит, не нашел… – Дима тоже не шевелится, только грудь его равномерно вздымается и опускается. К этому мужчине он ничего не чувствует: ни страха, ни жалости. Может, только некоторое презрение. — Понятно. Потом проще стало свихнуться, да? — Он выплевывает: — Слабак.

Отец быстро встает на ноги, но Дима не пытается отодвинуться; ладонь плашмя бьет его по щеке, так, что голова дергается, но плечи даже не вздрагивают, и сосредоточенный взгляд юного волка остается таким же насмешливым и надменным.

— Убирайся со света, отродье! — рычит отец, но победа не за ним.

Неясно, слышал ли он Диму, воспринял ли его слова. Сейчас многое вообще неясно, и на то повлиять Дима вряд ли сможет: сбившиеся шестеренки в голове родителя он не сможет правильно построить, не механик же. Но он хоть попытался. Поговорил. И пусть слова ушли в пустоту — нечто важное внутри мерцает отголосками.

Выходя на лестничную клетку и опираясь на ржавые грязные перила, Дима звонит единственному дорогому своему человеку.

— Привет. Извини, что сорвался. Я хочу встретиться с матерью. Поможешь?

========== (16) Осина ==========

предательство.

«Времени не так много, чтобы тянуть», — сказал Артур, а Дима не собирался противиться. Уже на следующий день он стоит у ограды больницы, и у него еще есть возможность развернуться и пойти назад, заставить себя забыть, больше не оборачиваться — но все же он не сбежит. Дима не такой, как его мать, и проблему он встретит лицом к лицу, постаравшись ее решить.

Юноша до сих пор не представляет, чего ждет от этой встречи. Что мать встретит его ласково, отстраненно, зло? Проснулось ли в ней раскаянье или она ничуть не жалеет о случившемся? Даже на предсмертном одре не попыталась его разыскать — может, Артуру вообще ее уламывать пришлось, хотя ему-то куда столько мороки? Сильно ли она изменилась, как оказалась в таком состоянии, почему при побеге не оставила ни единой вещи? На каждый из роя вопросов Дима делает шаг, и этих шагов так много, что они приводят сплошным ковром к больнице. На пороге, теснимый проходящими мимо людьми, ждет Артур; он, вроде бы, волнуется, и от Димы того не скрывает — сам Дима, наоборот, полон мрачной решимости, смотрит угрюмо из-под нависших бровей, губы плотно сжаты. Сейчас бы любой ребенок его испугался, почуяв под размашистым черным контуром зреющую грозу.

— Спасибо, что пришел, — говорит Артур вместо приветствия.

— Как будто это тебе надо, — Дима глухо замечает. — Опять благодаришь без причины.

За стеклами очков давится мерцание.

— Не все причины открыты и ясны, — размеренно, как напев, произносит учитель и отступает в сторону. — Готов?

— Не знаю. К такому вообще можно быть готовым?

— Думаю, нет. — Артур со ступени порога опускает ладонь, зарывается в волосы Димы и слегка ерошит. И на морозе пальцы у него теплые. Он такой упрямый, хотя ошибочно представляется хрупким; заглядывая в глаза Артура, Дима понимает: тот все вытерпеть сможет, любое испытание примет без единого слова, любую боль выдержит без пререканий. В отличие от него у Димы есть хоть какой-то предел, иначе он Саньке нос бы не разбил, Артур же — идеал самообладания, контролирует свои манеры отточено и властно. Не понять, о чем думает по-настоящему, что чувствует, на что рассчитывает. Искренна его поддержка или все это напускное, как долг преподавателя, ответственного за покалеченную уже-не-детскую душу. Дима попросту не может его понять — неужели совсем не подходит?

Им как посетителям выдают халаты. Дима расстегивает куртку на ходу; он двигается нервно, насупившись и лопатки сведя, но не заставляет себя улыбаться; Артур того и не просит. Они в одном ритме, и странно, но от присутствия Артура становится легче, словно страшная чернота не способна подступиться. Как бы Дима ни был растерян и встревожен, стоит этому мужчине рядом появиться — внимание непреклонно обращается на него. Возможно, из всего человечества Волков его бы заметил, выловил бы из океана людей, не пропустил бы в толпе. В потоке одинаковых запахов, перебивающих друг друга, наконец-то нашелся неповторимый истинный.

В больнице мало больных, но много врачей. На двоих посторонних они не смотрят, погруженные в свои рабочие будни — носятся с папками и распечатками, переговариваются, отдыхают в перерывах между нагрузками. Артур приводит к нужной палате, хоть и приходится обратиться за помощью к медсестрам — и впрямь у учителя форма топографического кретинизма, сложно ему ориентироваться. Дима держится чуть позади, прямой его взгляд направлен на левое плечо спутника, скрытое халатом. Так заботливо с его стороны, хах, с подопечным аж до палаты идти. Поддержка во плоти.

Ему наверняка понадобилось время, чтобы маму отыскать, но о своих планах он ни разу не обмолвился, да и вел себя естественно. Неизлечимое лицемерие; он мог бы рассказать, но не стал. Дима не заслуживает его доверия, его открытости? Это вполне объяснимо. Артур слишком привык быть один. Даже ради другого стараясь, он полагается лишь на себя. К чему такие жертвы? Будто оно того стоит.

— Я подожду здесь, — сообщает Артур и кладет ладонь на плечо Димы, крепко сжимает на миг. Юноша бросает на него короткий пристальный взгляд и освобождается. Вокруг него реальность, но в нее все еще трудно поверить. Когда они стоят уже у самых дверей, иллюзия сна немного отступает — отогнанная рукой учителя. Дима делает завершающий шаг и оказывается внутри.

Он сразу смотрит на человека в постели — единственного в помещении, которое Дима не разглядывает. Вокруг светлый день, но по пятам Волкова преследует ночь. Сумерки сгущаются близ исхудавшего от болезни лица напротив, запавшие усталые глаза, короткие черные локоны подчеркивают бледность. Когда Дима останавливается в ногах койки, веки подрагивают и поднимаются. Она узнает его моментально, широко распахивает глаза.

«Мама».

Дима молча взирает на нее. Он совсем не похож на того улыбчивого солнечного мальчишку, которого Виктория оставляла когда-то. За прошедшие годы из пацаненка он вырос в парня — выше, крепче, шире в плечах, а глаза — не озера, а омуты, не сверкающие сапфиры, а угрюмый гранит. Он повзрослел, стал злее, тяжелее, он совсем не счастливый юноша, он вполне уже мужчина — на предательницу смотрит преданный, но не говорит ей ни слова.

— Дима, — протягивает мама немного сипло, пытается улыбнуться, и улыбка разбивается об острые скалы. — Ты так вырос…

Он не отвечает. Тонкие брови женщины изломом выдают неуверенность, она бы встала, если бы смогла. Белый с черным, не с алым, но алый все равно застилает пространство, как рябистая вуаль.

— Тебе уже восемнадцать, да? Настоящий мужчина. Отец, наверно, гордится…

— Прекрати, — обрывает ее Дима. Слабые попытки матери вести себя естественно проваливаются, как ниточка над пропастью. Взгляд у нее очень темный, а лицо бледное уже не только от болезни. В нормальном физически состоянии она, должно быть, выглядит лучше, почти счастливой. По слогам, каждым пронзая свинцовую атмосферу, Дима проговаривает: — Ты хоть что-нибудь знаешь?

Виктория растеряна.

— Артур Андреевич… он говорил, что я могу тебя не узнать, — ее лепетание даже слышать противно. — Но я ведь сразу узнала. Я ведь твоя мама…

— Какая из тебя мать?! — против воли он повышает голос. — Нихуя ты мне не мать! Ты вообще в курсе, что натворила?!

Его потряхивает. Женщина в больничной койке совсем робеет, губы ее дрожат.

— Пойми, — торопливо говорит она, — я не могла больше с ним находиться. Из-за того, что случилось с тобой, я так на него зла! А потом, знаешь, встретила другого мужчину, он предложил тебя отсудить, но…

— …но ты поджала хвост. — Все чернее и чернее его голос, ни намека на вопль. Он не его отец, не станет орать и сходить с ума. — Зачем сын, если можно забыть про него, верно? Тупо исчезнуть. Ничего не оставить. Не стала искать, да? А ты в курсе, что стало с отцом?