Ему не верится в правдивость происходящего. Мама жива, и Артур говорил с ней. У Димы столько случилось за восемь лет, он перенес столько, сколько и за двадцать не укладывается — не оглядываясь, не опираясь на прошлое, не позволяя себе на него надеяться. Он вытерпел полжизни избиений и презрения, он все выдержал! А где все это время была она?!

Ее не было. Мама просто исчезла, оставив ребенка после травмы разбираться с огромной проблемой, бурно реагирующей на само его лицо и бьющей ремнем ради сомнительного отдыха от стенаний. Дима никогда не пытался мать найти. Он не искал ее помощи, не молился на ее образ, чтобы тяготы пережить. Он везде справлялся сам!

У него уже давно нет матери.

Зачем было ее возвращать?!

Волков внезапно приходит в себя, едва затормозив перед автомобилем. Светофор мигает проклятым алым, сигналы разрезают неподвижный мороз. В маленьком переулке посреди проезжей части водители видят в свете фар черную тень поджарого всколоченного волка — зверь среди города, зверь в обличье человека, зверь, о котором никто не заботился — и который потому не может отличить заботу от притворства. Сзади слышатся недовольные окрики («Совсем молодежь безбашенная стала, несутся не глядя!»), Дима смотрит в глаза автомобиля. Еще одно существо без души, но лишившее душ и друга, и семью. Все могло решиться тогда, но решилось в сторону жизни; если бы Дима погиб, он бы все это не переносил; его время замкнулось бы на счастливых буднях. Он бы… просто умер.

«И не встретил бы Артура».

Сигналов все больше, они пачкают зиму в свой антрацитовый, а Дима смотрит — и сходит с дороги.

Вспоминается разговор еще недавний, на очередной из перемен. Тогда Артур спросил, верит ли Дима в Бога, и юноша ответил, что нет. Только добавил: «Но знаю, что Он существует. Он — тот, ради которого отец встает на дыбы, так что это все равно что его поступки». Отец оправдывал свое неистовство верой. Чем может оправдать себя мама? Страхом, обидой, глупостью? «Тогда она не знала, что отец начнет бить тебя», — шепчет намекающе внутренний голос, но Дима стискивает зубы и мотает головой. Она не могла не догадываться, что у всех поступков есть последствия, и эти последствия тем страшнее, чем страшнее ошибка. Разве что платить пришлось не ей, а Диме. Собственной шкурой, кровью, синяками и отеками, следами ремня на тонкой коже и дымом в легких, когда пытался перебить боль удушьем.

«Она ничего об этом не знает», — однако Дима затыкает голос изнутри. Невыносимо, когда твоя совесть (если это, конечно, она) говорит тоном Артура. Зачем Артур вмешался? Это не его дело! Не хватает ему проблем, будет руки сажей Димы пачкать! Отродье развалившейся семьи, и без того невесть за что приласканный, он не требует ничего делать для него. Артур сказал, что ему встреча с матерью нужна, но он ошибается.

Если за столько лет мама сама не попыталась поговорить, то ей не было нужно. А Дима привык справляться один, не нужно и ему.

«Я не просил тебя нырять к моему дну». Дима выдохами мерит расстояние, мгновения растянуты и сжаты до предела, будто хитроумная шутка ученого-физика. Город молчит грузно, небо падает потолком, неотвратимо приближаясь к вершинам домов, и явь меркнет, загораясь уличными фонарями, и искристыми сполохами пытаясь дать отпор рано наступающей ночи. Дима никогда себя не любил, но не осознавал, что все это время себя ненавидел. Настолько, что сама ненависть и превратилась в клыки, когти, колючки — они пугали окружающих, но ранили только Диму. Если отец срывал гнев на других, то Дима, учась на его грехе, вгрызался в собственное «я».

«Я не просил тебя о помощи». А если бы мог, попросил бы?

Мама жива, и она в этом городе, какая гнилая радость, какое счастье. Ей не хватило стыда даже уехать, раз все равно бросала на произвол судьбы остатки семьи. Она осталась тут, а теперь чахнет в больнице. Пусть загибается, призраков не жалко. Но от одной мысли, что она реальна, что она действительно в этом мире есть, становится так плохо, что живот поджимает и сводит судорогой мышцы. Дима забыл ее намеренно, чтобы больше не было больно хотя бы из-за предательства. А тут приходит Артур и так запросто напоминает.

Зачем. Зачем. Зачем. Дима шарит по карманам, но не находит сигарет. Только мобильный телефон; силясь как-то отвлечься, включает его: на дисплее — три пропущенных вызова и одно сообщение. «Я понимаю, нужно время подумать. Если что, я всегда рядом».

Волков со свистом выдыхает, и облачко мороза рассеивается над его опущенной головой. Какого черта ты такой добрый, если за это ничего не будет. Прекрати уже…

Под ногами обнаруживаются ступени, и Дима поднимает голову. Он добрался до территории маленькой местной церкви — аж смешно становится. Не ища дороги, он пришел к одному из тех безликих созданий, ради которых спасают и губят. Тихий храм посреди города, летом со стрижеными кустами, сейчас дорожки от снега расчищены. Светлые постройки, силуэты людей у колокольни. Дима бездумно разглядывает крест на куполе главного здания, а потом плюет на все и идет внутрь.

В церкви спокойно. Не просто тишина здесь разливает сумеречный бархат, а именно умиротворение простирает объятия — ненавязчиво и скромно приветствует, позволяя к себе присоединиться. Даже воздух чище. Невысокие своды, иконы и свечки. Дима застывает, запоздало вспоминая, что ничего не помнит о правилах поведения в церкви. Но его никто тут не корит, никто не смотрит с презрением или недовольством, хотя он здесь выделяется так же, как везде.

Отцу не хватило этого Бога, и он пошел искать нового. Самого жестокого, который оправдал бы его ненависть. Самого беспощадного, чтобы отец тоже мог сгореть. Самого из них несчастного. Отец махнул рукой на то, что у него еще остался сын, не пожелал делать его своим утешением. Диму с детства окружали предатели, он ребенок предателей, сам вряд ли будет кем-то лучше. Только вспоминаются глаза Артура, задетого там, на советской кухонке треклятым гомофобом — нет, Артура Дима не может предать.

Он не хочет видеть мать, почему же этого для него хочет Артур? В смятении юноша поднимает лицо на скромный алтарь, закрытые двери в таинство. Там, где молятся особенные. Отец наверняка причислял себя к таким, иначе не вел бы себя как последний мудак. «Небес нет, Господь — в человеческих кознях, зачем люди тогда сюда приходят?» — думает Дима мрачно, оглядывается и внезапно решает: из-за того же, из-за чего пришел он. Здесь спокойно, вот и весь секрет.

Так легко менять одних богов на других. Дима отворачивается и шагает прочь. Он уже знает, куда направится, так что шаги его торопливы, дыхание учащается. Он почти бежит. Знакомые закоулки кажутся чужими, и он быстро поднимается по обшарпанной лестнице к родной двери в квартиру, из которой с таким удовольствием каждый раз уходил.

Сегодня вечером отец дома, и Дима это знает. Игнорируя шипение мачехи, он проходит прямо к спальне, открывает дверь и стоит, прислонившись плечом к косяку — не опираясь, а лишь бы касаться чего-то материального в этой зыбкой реальности. Отец стоит на коленях перед зашторенным окном и молча молится; прерывает послание своему дьяволу, поворачивает голову. Выражение его ничуть не меняется, хотя взор все такой же прямой и холодный. Жесткие черты лица грубо отесывают скулы; если бы его не портил фанатизм в сомкнутых губах и морщинах под глазами, он выглядел бы гордым, по-волчьи гордым, статным вожаком. Эти черты Дима унаследовал от него, Дима тоже так сверкает темными очами и поднимает подбородок, и пахнет от него так же. Дима — его сын. Подобное не изменить.

Если бы он мог выбирать семью, выбрал ли бы он другую? Как ни странно, ответа на вопрос не существует. Дима никогда не баловал себя фантазиями о том, чего не могло априори быть. Какая разница, как бы все сложилось, если сложилось так? Мечтами сыт не будешь, они и от отцовской руки не защитят. Волков-младший глядит на Волкова-старшего и впервые за долгое время не чувствует к нему ненависти.

— Скажи, ты пытался найти маму, когда она сбежала? — спрашивает Дима непрерывно. Черные топазы отражают темноту, блики на их гранях почти незаметны.