Он даже не особо удивляется, когда вокруг сгущаются сумерки. Начинается снегопад; невесомые хлопья мягко, как в подарочных шариках, опускаются, каждая замерзшая капля — со своим изяществом. Поглаживают они Диму по куртке и остаются с ним навсегда, на то «всегда», что составляет их короткую жизнь. Всему отведен свой срок, его не продлить. Дима не прожил и четверти своего века, Артур уже перешагнул треть. В этом им не суждено сравняться — ушедшие лета будут напоминанием о разнице. Но Дима не думает, что это страшно. По крайней мере, Артур серьезный и собранный, и Волкову, зачастую идущему на поводу своих эмоциональности и вспыльчивости, он может служить примером.

Зима может быть нежна не меньше весны. Юноша ловит ладонью несколько снежинок, и те, скользнув по жестковатой светлой коже, растворяются, единый след — вода, растопленная очевидным теплом. Бездумно Дима добредает до какой-то детской площадки, забирается по заснеженным ступеням и расчищает на горке место посидеть. Джинсы промерзают, не радуя тело, озноб пробирает до лопаток, но старшеклассник уверенно не меняет позу. Он свешивает ноги и смотрит на небо, подставляя щеки прощальным поцелуям декабря.

Нет места, в котором он мог бы находиться спокойно. Клал он все на свете на койтов да псов — у них можно перекантоваться, но там он ни разу не расслабляется. Нет места — или… Дима не собирается донимать его. Зато воспоминания отдаются привкусом лета, и становится гораздо лучше. Как будто он раньше не замечал своего одиночества, а когда заметил — уже не один. Почти. Как будто складывается односторонне, что у Димы кто-то есть, а у Артура все еще нет никого, настолько он не желает подпускать.

Ночь играет шаловливым мерцанием гирлянд и свечек на подоконниках. Обычно квартиры светлеют квадратами окон, но некоторые обитатели украшают сверх меры — на стеклах играют разными цветами декорации. Так даже веселее, но пропадает ощущение равновесия. Дима находится в стороне от мира и уже не может это не замечать. Принадлежность к обществу его не смущала — о той же репутации пекся в последнюю очередь — но есть вещи важнее, чем принадлежность. Следование традициям, желание быть «как все» — это чуждо Диме. Однако на секунду он старается представить себя на месте обычных, нормальных горожан. Тех, кто с нетерпением ждет праздника и готовит подарки, строгает салаты и заправляет майонезом.

Он достает телефон и открывает известный контакт, нажимает, не позволяя себе раздумывать. Отвечают почти сразу, как всегда.

— Да, — откликается дружелюбный голос.

— Это я.

— Да, я понял. — Он, вроде бы, улыбается. — Скучаешь?

— Вы один сейчас?

— Один.

— Могу я… прийти? — Он сейчас практически все портит. Забирается туда, куда нельзя, потому что субординация должна существовать хотя бы внешне, а вот Дима напрашивается в гости. Первый раз заявился, второй раз, третий пытается пролезть. Ученик так не поступит — хороший ученик. Но, во-первых, Дима по канонам плохой мальчик, а во-вторых — это ведь нормально для друзей? В названии их отношений Дима совсем запутался.

— Приходи, — с промедлением отзывается Артур. — Только у меня нет ничего праздничного.

— Ничего, — едва слышит Дима собственные слова. Он не ожидал, что мужчина согласится, еще и когда сам не собирался обижаться на отказ. Спокойно бы принял, так даже проще. Но Артур говорит: «Приходи», и он заведомо уже ждет. Удивление замолкает, как оборванная телефонная линия; Дима предупреждает, что будет через час-два, и убирает мобильный в карман куртки, ежится, втягивая голову в плечи, чтобы воротник колол подбородок. Вокруг в легком снегопаде дремлет нереальность, бесконечный бархатный сон. Даже небо бездонное, недостижимый черный купол без начала и итога. Его прохладные касания стынут в волосах, и Дима не пытается встряхнуться.

Слезая с горки — с трудом при этом отлепив примерзшие джинсы, он ориентируется на дом Артура. Цепкая память смиренно выстраивает маршрут, ночь заметает следы. В сумерках — лишь проблески сугробов под очами фонарей, искристых, как насыпи сахара, и единственный идущий человек. Вокруг ни души, но они и не надобны. Дима все, что ему от реальности требуется, может взять, как брал до этих пор, и только горечь трогает кончиком крыла сердце: раньше в этом мире не было Артура, правила обыденные могут ли на него распространяться?

Праздничного нет, но Дима и так не празднует. Он бы купил алкоголь, но не знает, как к нему относится Артур; проходя мимо торгового центра, почти закрытого за пару часов до волшебной полуночи, он все же заглядывает в него и шастает по магазинам, выискивая кое-что, а выходит уже с покупкой в картонной коробке. Кроме пакета с ней ничего нет. Налегке, широким шагом Дима добивает расстояние до нуля. Он был тут всего дважды, но помнит все до мелочей; в затемненном подъезде с подпаленными почтовыми ящиками звонит в потертую дверь. Когда та открывается, на лестничную площадку с порога хлещет широкий теплый свет.

— Привет, — улыбается Артур. Он в домашних коричневых штанах и свободном белом свитере с широким воротом и закатанными рукавами. Прозрачная тонкая оправа очков отражает полумрак подъезда и бледное на его фоне лицо Димы. — Проходи.

— Привет, — машинально повторяет Дима, изменяя привычному «здрасьте». Артур отступает, не отходя вглубь прихожей, чтобы потом прикрыть дверь, и на мгновение они соприкасаются плечами. Дима ставит пакет, стягивает куртку; за его спиной учитель щелкает замком. Чувствуется все же легкий стыд, и Дима глухо бормочет: — Извините, что навязался.

Артур заглядывает ему в глаза. Он стоит достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть перистые росчерки светло-зеленой радужки; в глазах вовсю расцветает весна — живая, оттаивающая понемногу от стойкой прохлады. Еще не согревающая, но уже теплая.

— Я даже рад, если по правде, — признается он. Улыбка затрагивает теперь и взор, не только полоску губ. — Давно ни с кем не праздновал.

Дима кивает, не находясь с ответом, и сразу проходит в основную комнату — ту, где уже бывал. Тогда, обоснованно болезнью хозяина, она красилась бардаком, хоть Артур и пытался прибираться, а сейчас царит порядок, все на своих местах. Видимо, перед приходом гостя владелец наводил чистоту; шкафчики закрыты, посуда сохнет, кофейный столик разгребен от бумаг, на нем стоит вазочка с печеньем. Учитель хлопочет, ставя чайник, когда Дима с подозрением протягивает:

— У вас ведь есть еда, верно?

Неловкое «хе».

— Есть яйца и хлеб, — оптимистично сообщает Артур.

— Вы этим питаетесь?! — Дима возмущенно скрещивает руки на груди, под смущенное посмеивание мужчины гневно взирает сверху вниз. — То-то вы такой худой! Сейчас уже поздно идти… ну вы попляшете! Сам кормить буду!

— Что ты, не стоит…

— Стоит! — Юноша замечает в отражении на дальнем окне их контуры, неожиданно ляпает: — Вы пьете?

Пауза секундная, но поймать ее не получается; глаза Артура как-то странно освещаются изнутри, будто в невинном вопросе мелькнуло нечто важное.

— Хочешь выпить? — вопросом на вопрос отвечает он. Становится стремно.

— Я не алкоголик, если что.

— Я так и не говорил, — поднимает брови мужчина. — Сегодня же Новый год. Я… редко пью. Но не против. Вино есть красное сухое, если хочешь.

— Ага, — не давая ни себе, ни ему времени на размышления, соглашается Волков. — Давайте.

Он торжественно принимает открывашку и саму бутылку; не отодвигаясь, Артур стоит рядом, наблюдая за ловкими движениями. Дима с силой тянет пробку на себя, та выскакивает; Артур прикусывает нижнюю губу. Плавно перемещаются на диван, к столику, с двумя прозрачными бокалами. Уже скоро грандиозный час. Все должно начаться заново, но Диме впервые не плевать, что именно он оставляет позади.

— Праздничного, вы сказали, нет, так что я сам принес, — говорит юноша, залезая в пакет и доставая коробку. Артур покорно принимает ее, лучась любопытством, и долго еще держит в руках, по-детски растроганно улыбаясь.