— Все будет хорошо, — говорит Артур тихо, почти шепчет, касаясь щекой макушки ученика. — Я тебя не оставлю. Мы разберемся с твоим отцом…

Диму с головы до ног окатывает дичайшей стужей, мигом выедающей внутренности, сжигающей в белый пепел ожидания. По-настоящему больно становится только теперь. Артур не просто не замечает, что Дима чувствует, но и естественно воспринял его жест как жест человека, нуждающегося в поддержке. Ребенка, которого нужно утешить. Эта нежность настолько жестока, потому что направлена на Диму, которого видит Артур, а не Диму, какой он есть.

Объятия разжимаются слишком легко и слишком тяжело одновременно, и Дима почти отталкивает мужчину. Артур как ни в чем не бывало выпрямляется и смотрит вопросительно: не понимает, что он сделал не так. А ведь он поступил правильно. Где-то глубоко под коркой Дима все еще надеялся, что однажды кто-то попытается его утешить. Но если выбирать, то он бы хотел, чтобы Артур утешал его, видя в нем мужчину, а не несчастное дитя. Чтобы Артур был с ним ласков потому, что ему так самому хочется, а не потому, что так надо.

— Это только мое дело, — рычит сквозь зубы Дима. — Не ваше.

— Мое тоже, — возражает Артур, хмурясь. Волков поспешно натягивает рубашку, застегивает на все пуговицы, царапая кончик пальца жесткой школьной нашивкой.

— Слушайте. — Дима встает, сразу вырастая в соотношении; Макееву приходится взгляд поднять, чтобы видеть лицо подопечного. Дима говорит отрывисто, подгоняя себя: — С этим я должен разобраться сам. Мне не нужны ни жалость, ни помощь.

Он замолкает, не договорив. Артур склоняет голову.

— Ты всегда можешь прийти ко мне, – мягко звучит его голос. И, словно подкрепляя уже сказанное, он повторяет: — Всегда.

«Я хочу его», — внутри беснуется ток, разрядами напрягая каждую клеточку тела, и Дима поспешно выходит из кабинета. Так, чтобы худшее Артур не успел заметить. Чтобы между ними не возникло еще больше неловкости, потому что от такого она точно взлетит до небес.

Волков знает, чего желает, но не знает, как этого достичь. В чем тогда смысл любых его стремлений?

========== (13) Груша ==========

надежда.

Это похоже на сумасшествие. Оно не отпускает, только ввинчивается глубже в тело, смешиваясь с кровью и вытягиваясь в стальные жгуты; сворачиваются, перевязываясь бантиками, нервы, и хотя движения даются легко, остается ощущение привязанности. Куда бы Дима ни смотрел, где бы ни находился, мысли неизменно возвращаются к одному человеку. Это настолько ново, настолько ярко и настолько сильно, что расшатывает устойчивость и превращает свободные часы в пытку. «Прочь из моей головы» не сказать — не сработает, а как еще бороться с навалившимся, Дима не знает. Сегодняшняя сцена стоит у него перед глазами и мешает, раздражая в отношении всех прочих людей. Он хочет быть не здесь, но сюда приходит — пацаны со стаи, человек шесть в этот раз, базарят ни о чем, и Волков вынужден слушать их треп, прогоняя через себя, как через мясорубку, случайные фразы. Обрывки не остаются в памяти, но шум посторонних делает немного легче. Хоть эти отставшие в развитии существа и надоели, они хотя бы неплохо отвлекают от действительного.

Под подбадривания Санька мешает пиво с энергетиком, глотая то из одной жестяной банки, то из другой. Делать ему больше нечего; Дима роется в воспоминаниях о прочитанном, но не находит, опасно ли такое сочетание. Взорваться малому позволить нельзя, а вот если ему просто худо побудет — так поделом.

— Редко ты теперь появляешься, — хмыкает Рыжий, закуривая. У него новые сигареты, дым со сладковатым привкусом, как будто ему девки не хватило, вот и душится. На вожака он смотрит с вызовом, но даже так слегка трусливо, потому что все тут в курсе: Дима шутить не любит и издевок не переносит. Впрочем, сегодня Волков настолько поглощен своими думами, что даже не огрызается.

— Не все хуи пинать.

— Началка засосала?

Засосала, ага. Хочется отвесить затрещину уже за это слово, потому что при одном его звучании представляется не то, что надо. Дима, с убранными в карманы куртки руками, чувствует, как сжимаются пальцы, царапая короткими ногтями ладони. Еще хранит тело отпечаток тепла, когда грудь к груди и объятия за поясницу, Артур в его руках слабо пахнет нейтральным шампунем и поглаживает по голове, как дитя малое. Будто бы нечего ему больше делать, как учеников успокаивать. Пусть не считая Диму ребенком, все равно ставит на один уровень по нужде в поддержке. Но Дима выживал и без утешения — столько времени терпел побои и презрение, сейчас ему не с чего слабину давать.

— Не твое дело, — хмыкает Дима сухо. Его сейчас не вывести из себя, слишком далеко душа и разум, и Рыжий отстает, разочарованный. Даже куснуть не получилось как следует, бесполезная попытка.

А вот Санька его примеру не следует. От ядреной смеси его начинает распирать изнутри — воздушный шарик, заполненный магмой, тикающая всеми конечностями и правым веком бомба. Вот-вот лопнет, разом все сметет. Его аж потряхивает от переизбытка энергии, глаза мигают светофором, а губы шевелятся, не издавая звуков. Начинается снег, оседает на всколоченных волосах, удивительно, что не тает от соприкосновения с почти горящим придурком.

— И че там как? — прыгающим голосом нахально осведомляется Санька. У него шарики за ролики закатываются; дай сейчас ему в ладонь весь шар земной — повертит на пальце, как баскетбольный мяч. Отвечать на провокации нетрезвых больных пацанов Дима не собирается, но внутри дергает струной раздражение: однако же прикопались. Волков никогда не открывал им нараспашку душу, а они все же возомнили, что могут совать носы в его личное и там ворочаться.

Остальные подбираются, поджимаются, глаза их загораются любопытством — ждут шоу. Удовольствие такое Дима им предоставлять не хочет, так что заставляет внутреннее недовольство примолкнуть. Санька не контролирует себя, совсем крыша поехала. Навязчиво-липкими впечатлениями касаются плеч призраки ладоней, не таких жестоких, как у отца, совсем других, и Дима сжимает челюсти, стараясь выкинуть и эти иллюзии.

— Вожак, вожак! — Санька все не успокаивается. Дима и без того едва сдерживается, чтобы хоть не рыкнуть; его вконец изводят мысли об Артуре и случившемся, некуда податься от самого себя, а тут какой-то идиот чиркает спичкой близ облитого маслом стога сена, и кто его просил лезть? Авось и повеселятся сегодня ребята, если Санька продолжит трепаться.

— Притухни, — дружески советует ему Дима.

— А че? К своему преподу поведешь? — усмехается широко и дерзко Санька, не успевая подумать, на кого тявкает. — Видал я его, ха! Хлипкий такой, пиздец. Повезло ж тебе с этим старым педиком—

«Ты заметил, значит… мне нет оправданий», — тихо и потерянно.

Санька оказывается лопатками на асфальте единым ударом — мощный бросок вперед Дима совершает, не задумавшись, прикладывая парнишку к едва застланной снегом земле вплоть до провала в дыхании. Оплеуха пришлась Саньке по виску, голова гудит колоколом, никто вокруг ничего не успевает осознать, когда Дима уже победно выпрямляется, оглядывает широко собравшихся. Мрачная собранность и как никогда отдаленность — видит шакалов, но не видит друзей.

— Кто ваш вожак? — рявкает Дима с глухой угрозой. Раздаются шелестящие «ты», и он бросает, блеснув клыками: — Не забывайтесь.

«Я не похож на них, потому что стараюсь тянуться выше, а они в подобном не нуждаются». Он все отлично понимает, как и то, что нет разницы — с ними он или без них, потому что ничего это не меняет. Дима остается собой, где бы он ни был. Под пинками отца, с алкоголем в компании койотов или в кабинете началки под присмотром бесцветно-нейтрального учителя с отчего-то очень ярким и заливистым смехом — Дима не может быть кем-то другим.

Руки чешутся еще кому-нибудь тумаков отвесить, но Санька, охая, понемногу садится и уже помалкивает, а агрессии Дима больше выхода не даст. И так сорвался. Видимо, от отца недалеко ушел, отвратительно.