— …кто? — сдавленным голосом, словно его душат, держа тисками, произносит Артур. — Это ведь не твоя стая…

Смысла отпираться Волков не видит. В конце концов, ложь не бывает во благо, а он как-то и не привык выкручиваться. Странно только, что Артур так испугался: не похоже, чтобы он редко наблюдал ушибы, с детьми же работает. Когда первое понимание отступает, мужчина мрачнеет так очевидно и открыто, что Диме становится еще больше не по себе. Мало того, что человек, который в каком-то смысле его привлекает, раздел его посреди пустого кабинета, так еще и не пытается спрятать угрюмость, как обычно.

— Все сложно, — говорит Дима. Чувствует, как руки на его рубашке сжимаются еще сильнее, и жалеет о своей неоткровенности. Как будто Артур дышать перестал, ожидая ответа. Старшеклассник бросает пустым тоном: — Отец. Мы не очень ладим.

— «Не очень», — повторяет Артур, он все темнее и темнее, словно над головой сгущаются страшные сумерки.

— Совсем, — поддается Дима. Каждое слово приходится вытягивать крюком, вытаскивать из омута. Звучат фразы отрывочно, через силу, и время от этого кажется таким же скачком через пригорки. — Я говорил: он сектант. Помешался. Я для него — грешник.

— Отец тебя избивает, — голосом настолько неживым, что сравнимым с окружающим статичным миром, подводит итог Артур. — Давно?

— Давно. — Уголок рта дергается, и Дима опускает голову.

Артур как будто хочет что-то сказать: его дыхание сбивается, но звуки так и не доносятся. Учитель медленно разжимает побелевшие от напряжения пальцы. Отводит их, приподнимает и еле ощутимо застегивает рубашку, снова по пуговице, не дотрагиваясь до скрываемой кожи. Становится прохладно, но под трепетными не-прикосновениями Артура растекается тепло. Дима не смотрит на него, а мужчина молчит. Отпускает его рубашку и делает небольшой шаг назад. Так ничего и не говорит, хотя часы над дверью указывают, что пора забирать второй класс с физкультуры.

— Давай поговорим после уроков, — очень тихо просит Артур. Отблеск светло-зеленых глаз красится чистотой. — Пожалуйста, не уходи.

— Ладно, — с пересохшим горлом соглашается Дима. Идти домой он все равно еще не собирается, как и навещать пацанов с района.

Обещания надо выполнять.

Шаги тяжелые и кажутся замедленными. Учеников Артур уже раздал по рукам заботливых родителей, так что вокруг приходит в себя тишина. Это крыло вымирает после обеда: без своего низкорослого населения оно не имеет ценности. Но Диму тут ждут, и он не пытается сбежать. Все еще стеклянно-мрачный Артур без лишних слов усаживает его на свой стул — единственный высокий в классе, говорит раздеваться, а сам роется в небольшом серебристом чемоданчике с красным крестом. Достает тюбик с мазью, и Волков, поначалу настороженный и готовый давать решительный отпор, несколько сбит с толку:

— Вы в медкабинет не поведете?

— А ты пойдешь? — с сухим смешком бросает через плечо Артур.

— …Нет.

— Я так и понял. Значит, обойдемся мной. Снимай рубашку. И… где еще?

— Это все, — тут Дима совсем немного хитрит, но стягивать брюки перед мужчиной он еще не готов. Артур согласно кивает и отвинчивает у тюбика крышку. Встает напротив, опираясь на край стола, и склоняется к Диме. Точные размеренные движения: он столь вольготно касается обнаженной кожи, не вкладывая никакого смысла, что Диме становится стыдно за жар, растекающийся в каждом участке тела от этой случайной заботы. В кабинете светло, и на подоконниках копится снег, но куда его холоду дотянуться до человеческого тепла. Дима должен держаться, и морозящая мазь на синяках должна в этом помогать, но выходит все как обычно неправильно.

— Можешь рассказать, — тихо говорит Артур, не отрываясь от занятия. — Я не буду донимать, если не хочешь. Но выслушаю.

Он просит снять замки с самой дальней из дверей — толстой и тяжелой, как в бомбоубежище, обвешанной цепями. Сюда не доходил никто из нынешних знакомых, тем более не пытался сломать непробиваемые преграды; за этой непреодолимой стеной — беспомощный мальчик с кровью пушистого друга на руках и не по-детски угрюмым взором. Диме и в голову прийти не могло, что однажды кто-то об этом спросит. Что кому-то будет до этого дело.

— Когда мне было десять, меня сбила машина. — Не придавать значения получается легко. Прошлое — лишь бесплотные призраки, они не причинят ему вреда, Артура тоже не тронут. — Пока я был в коме, родители поссорились, и мама исчезла. С тех пор отец ударился в религию. Секта его засосала, он уже не стал выбираться. Совсем крышей поехал. Начал бить.

— И ты никому не сказал? — с горечью вздыхает Артур, и без того читая ответ в усмешке.

— Нет, конечно. Это касалось только его и меня. Да никто бы и не помог.

Артур втирает мазь кончиками пальцев, затем ладонями, увеличивая поверхность соприкосновения. Запястья над отечными местами снимают любую боль, излучаемое тепло другого тела пробирает до глубины. Внутри Димы безостановочно растет дрожь — протяженная, не мелкая и суетливая, как от волнения, а с терпким привкусом иного чувства. Подавлять их все труднее, Дима вгрызается в рассудок и заставляет его взять верх, хотя томление никак не желает отступать.

— Я бы помог, — совсем тихо произносит Артур.

— Вас тогда рядом не было.

Учитель заглядывает ему в глаза — с сожалением, с обреченной тревогой. Видеть его таким невыносимо, и Дима сам на себя сердится, отшатывается, чтобы горячие ладони не гладили его по отметинам.

— Сам справлюсь. Не вмешивайтесь.

— Как? Я не могу это оставить. — Артур покорно принимает факт, что Диме неприятно, и убирает ладони. Случайно кажется, будто он вот-вот прикоснется снова — выше синяка на ребрах — но только импульс по руке пробегает, заставляя сжиматься мышцы.

— Не вмешивайтесь.

Холодным становится и его лицо. Холодным и рассерженным. Но одновременно с этим сохраняет теплоту, концентрированную, как жидкий солнечный свет, и всеобъемлюще летнюю в надвигающейся стуже.

— Гордость не доведет до добра именно сейчас, — произносит он отчетливо и глухо. — Не забывай. Принимать помощь — это вовсе не должно быть стыдно.

— Да не в том дело, — слабо огрызается Дима. Плечам становится холодно.

— В твоих глазах я настолько плох, что не могу помочь?

— И не в этом! — голос против воли повышается, и у учителя дергается уголок рта. Он точно собирается сказать что-то, но в тот же момент зимний ветер ударяется в окна, Дима, и без того напряженный до крайности, срывается — поддаваясь импульсу, он резко тянет мужчину на себя. Бьются колени об колени, Артур рефлекторно чуть разводит, избегая столкновения, обе руки вытягиваются по сторонам от головы Димы, чудом не позволяя телу потерять равновесие. Ощутимо прибавляется тяжесть, Дима откидывается назад — вплотную к нему, прижатый обстоятельствами, но никак не собственной волей, на его коленях оказывается Артур. Неловко до идиотизма. Достаточно плохо, чтобы только теперь уловить легкий запах того нейтрального шампуня из маленькой ванной.

Руки смыкаются за его поясницей, обволакивая и сжимая с немалой силой, сразу становясь преградой — из захвата не вырваться, пока Дима сам не позволит. Чтобы удержать равновесие, учителю приходится держаться за плечи юноши, соприкосновение жжет огнем; Артур выглядит легким, но он все же мужчина, весит ощутимо. Он слегка разводит ноги, перестраиваясь, чтобы сесть более-менее удобно — понял, что так просто Дима его не отпустит. Поза новая, и Волков чувствует: настал тотальный пиздец, даже другого слова не находится, потому что Артур прижат к нему практически вплотную, а собственное тело реагирует совсем не так, как должно. Или, наоборот, как должно. Здесь понятие правильности двойственное.

Пульсация пронизывает каждое волокно. Сразу забываются и срывы отца, и боль в полученных вчера травмах. Перестает иметь всякое значение, что сюда могут войти и на и так не лучшей репутации Артура будет стоять кровавый крест. Почти крышу сносит от одного ощущения, что тот, кто ему нужен, так томительно близко, что его дыхание на собственных волосах. Дима утыкается лбом в скрытую тканью ключицу учителя и замирает, стараясь немного образумиться, суматошно бьющаяся в голове мысль не отпускает — а потом чувствует, как те же пальцы, что держали сигареты и отстригали по пряди, в его волосы зарываются. Ласково. Совсем без намека. С нежностью, от которой внезапно хочется взвыть — потому что она вовсе не принадлежит никому.