До последнего держись. Расправь плечи, сталь в позвоночник вбей, чтобы спина была ровной, подбородок запрокинь и смотри сверху вниз, оставив нюансы роста придиркам. Дима в том же темпе, не сбиваясь, вешает куртку на один из крючков прихожей, стягивает кроссовки, идет — так, словно ничего, кроме него и его пути, не существует.

— Отродье, — бросает отец, закидывая еще один булыжник в колодец, и так доверху заваленный прошлыми попытками сломать.

Дима только пошатывается, когда прилетает удар по затылку, отскакивает, но уже поздно. Кулак под ребра выбивает дыхание и отдается гулким звоном в голове, и Дима захлебывается ночью, накидывающейся на него посреди дня, давится — а отец уже волочит его в комнату, за подстриженные волосы. Внезапное отчаяние, попытка вырваться, отец бросает на пол, пинает под бок. Боль, значительно больше которой отчаянная обида, заполняет пределы; над ушами раскатистое:

— Таких грешников, как ты, земля не должна носить!

Удары сыпятся, нет конца, но и абстрагироваться не выходит; Дима сжимает челюсти, но не скулит, он не щенок. Но и не атакует в ответ. Этот человек — его отец, папа, папа, кем бы он ни был, каким бы уродом ни стал, нельзя, это выше границ; переворачивается мир, расплываются очертания, а Дима чувствует оттеночно, как узловатые длинные пальцы зарываются в его волосы и оттягивают по пряди — нежно, вовсе не пытаясь причинить боль.

«Мне было легче сдохнуть», — думает Дима и именно поэтому еще живет. Когда прекращается приступ ярости, когда отец отступает, тяжело дыша, с презрением и отвращением глядя на искалеченное создание своей плоти и крови, тогда Дима поднимает на него взгляд. Тяжелее любых религиозных писаний, пронзительнее встречи с ангелами — взгляд, полный горькой ненависти человека, поклявшегося не мстить.

Дима сильный, он все вытерпит. Но есть то, что сделать он не сможет. И прощение, и месть относятся к этим «невозможно».

Никакой слабости; он поднимается на ноги с третьей попытки — сильно тянет низ живота, в прессе глухо клокочет, хрящи пережали глотку. Дыхание через раз, толчок сердца через два. Дима сжимает зубы до онемения в деснах и плетется на кухню — отец, исполнив ритуал и выпустив пар, уже исчез в своих покоях.

Дима долго пьет холодную воду, подставляет под струю лицо. Он много раз задавался вопросом, почему продолжает жить в одной квартире с этим тираном. Почему не даст отпор. Может, он и впрямь слаб, но уходить не хочет. Видит этого постаревшего мужчину с маниакальным блеском в глазах и все пытается найти в нем дорогого члена семьи. Не теряет надежду, что к отцу вернется разум, как наивно, по-идиотски наивно! Но Дима не уйдет. Его место должно быть здесь.

Голосом Артура раздалось: «Но ведь оно тебе совершенно не подходит».

«Нет, — отвечает Дима себе, вновь умываясь. — Только оно и подходит. Я его создал. И если Господь отца наказывает за грехи, то я это заслужил».

Сворачиваясь на кровати, Дима закрывает глаза — фантомным отпечатком, мимолетной иллюзией памяти чужие руки обвиваются вокруг его талии, привлекая ближе, крепко, словно боясь развеять мгновение и прийти в себя, ведь тогда придется отпустить. Дима тогда не хотел, чтобы Артур его отпустил. А чего хотел Артур? Ради чего ему все?

Дима опускает ладони на живот, стараясь прогнать ноющее ощущение, и затылок слегка холодит с непривычки.

Может, так будет даже лучше.

========== (12) Магнолия ==========

настойчивость.

Дима с удовольствием бы пропустил сегодняшние уроки — уже наутро он обнаруживает, что не может толком нагнуться и разогнуться, чтобы не поморщиться. Вздыхает, усилием воли берет себя в руки и всячески подавляет боль, проглатывает и заталкивает в дальний уголок сознания. Это ни к чему. Более того, если он идет сегодня к малышне (а он, конечно, идет), то лучше вообще никак не выдавать сковавшего тело напряжения. С кряхтением столетнего старика — последним жалобным звуком, который он себе позволит, — Дима набрасывает зимнюю куртку и поправляет капюшон, выскальзывает из квартиры. Каждый раз душная пустота пытается его задержать, но у нее не получается — и мрак застывает, ожидая, пока он вернется сам.

Теперь в снег укутан весь город, целиком с застоявшимися автомобилями, козырьками подъездов и подоконниками, усыпанными так, что можно нового снеговика слепить. Дима смахивает с забора рядом слой пушистых снежинок, бесцельно забавляясь, катает снежок и пускает в соседний сугроб. Холод в ладонях оттесняет посторонние ощущения, становится немного легче. Дышать выходит со свистом — видимо, отец задел ребра. Ничего страшного. Жалости к себе Дима не переносит, даже с собственной стороны, так что игнорирует нытье организма и заставляет себя шагать ровно, уверенно, без размаха или лепета. Он достаточно сильный, чтобы выдержать. Это лишь один раз из десятков, когда ему перепадало.

Дима не спрашивает себя, когда это закончится. Отношение к побоям он даже не пытается выразить — само их существование негодования не вызывает. Отлично представляется их причина. Воспаленный мозг отца воспринимает это как необходимое наказание: отступника нужно покарать за неуважение к Господу, а кара — это боль. Потому и физическое, и моральное давление вполне объяснимы. Их психология скучна и банальна, даже жаль немного, что нет ничего изощреннее.

Диму не ломают удары, обжигающий ремень на спине или холодная вода в голове. Все это не так уж жутко, хоть привыкнуть и тяжело. Страшна не порка, даже не ее последствия — он благо парнем родился и вырос, организм стойкий. Страшно — это преграда, возрастающая между маньяком и жертвой в тот момент, как наносится первая травма. За вознесшейся до бесконечности стеной Дима не видит отца, не может до него докричаться. И жгучая ненависть, пропитывающая его, не из-за боли или невозможности уйти. Из-за того, что отец не пытается докричаться в ответ. Что он поддался своему горю и потащил за собой сына, перенося на него душевные страдания, позволив себе сойти с ума, не контролируя больше гнев и выплескивая его. Дима ненавидит его за то, что он сломался.

«Что за чертовы у жизни ходы, — думает юноша с тяжестью. — Заебало. Он не остановится, пока не убьет меня». И с морозом под сердцем понимает: нет, отец и тогда не остановится. Перейдет на мачеху, потом на других людей, обосновываясь их неверием. До самой гибели он не перестанет причинять вред окружающим, находя новые и новые выходы своей боли.

И в самые тяжкие моменты Дима не думал о смерти. Это было бы непозволительной слабостью — будто он не справился, поддался, опустил руки. То ли бешеная гордость захлестнула сердце, то ли он такой упрямый баран, но Дима когда-то решил жить, пусть и назло всему, и пока получается. Только сегодня он впервые задумывается, что так не может продолжаться всегда. Рано или поздно наступит итог.

Вспоминается Артур. Глаза, потерявшие радость, но не потерявшие сияния, как будто изнутри рвется нерастраченный свет. На него слетаются, взмахивая хрупкими крылышками, желающие тепла дети, на него и Дима обратил внимание, а теперь погряз в нем до ушей и не пытается даже выкарабкаться. Артур — весь такой обычный — оказывается неожиданно самым особенным. Как будто над ним собственная метка горит, маяк среди шторма. «Он нужен мне», — отмеряет следами по снегу Дима. Небо над его растрепанной стриженой головой матово серебрится.

Если Дима умрет, он не сможет видеть Артура — неудивительный вывод. Мертвым вообще многое не позволяется. Коснуться, увидеть улыбку, обращенную именно к нему, слышать голос. Столько благ, а с печальным финалом все оборвется. Дима может не быть важным для Артура, но обратное от этого не зависит.

Все равно, что он мужчина, сколько ему лет и кто он вообще такой. Это может быть только он. Это должен быть он.

Поверх ребер растекается синевой отметина родительской жестокости, а парень с темным взглядом и плотно сомкнутыми губами скрывается под сводами школы. День начинается по новой. Стрелки часов сдвигаются в заданном направлении.