— Не думаю. Не всегда, по крайней мере. Я отвечу, все в порядке. — Артур возвращается к голове подопечного, придирчиво вымеряет длину. Его тон звучит буднично: в этот раз он рассказывает, не прикрываясь маской спокойствия, а реально спокойно. — Ее звали Мария. Маша. Жила в соседнем доме, когда я еще был у родителей, мы ходили в одну школу. Она всегда вертелась возле меня — смотрела с восхищением, как на крутого брата, хотя мы были ровесниками. Потом я поступил в университет в другой город, подальше от родственников, и уехал…
На простыню осыпаются черные волоски. В таком виде они кажутся немного несчастными и пушистее, чем на голове; мягким веером раскатываются по плечам. Затылку становится ощутимо легче. Основную работу Артур закончил, так что принимается за главное: чтоб все выглядело пристойно.
— Но она поехала за мной, тоже поступила. К моменту выпуска из школы я уже знал свою ориентацию, от нее не стал скрывать. Только Маша была упрямая, на все готова, предложила мне пожениться. Мол, чтобы в народе у меня репутация была как у «нормального человека». — В этом слове проскальзывает горечь. Артур продолжает, не прерываясь: — Конечно, для нее это не было нормально. Для меня тогда, к слову, тоже. Я и согласился. Потом сильно пожалел. Понимаешь, Дима, ориентация — это не выбор… Это то, что всегда было внутри тебя. Я не смог заставить себя и притронуться к ней, мало того, что никогда не смотрел на нее как на супругу или симпатичного мне человека. Два года прожили вместе, спали в одной кровати, а потом я попросил прекратить.
Он слегка оттягивает пряди, не до боли; Дима жмурится, из волка превращаясь в кота, и так сидеть совсем уютно.
— Она уехала. Несколько лет спустя позвонила: она вышла замуж за человека, чувства которого были взаимны. У них маленький сын и дом у озера. А я все не могу простить себе, что ее обманывал. Кгхм… Это не очень веселая история, извини.
— Ничего. Вы с этой Машей… были близки? Ну, ладили?
— Она ошибочно принимала восхищение за любовь, слишком однобоко на меня глядела. Любя, надо принимать, а она отвергала — и мои желания, и мою ориентацию, все, что ей не виделось подходящим. А мне… мне она была чужой. Как раз потому, что я как человек не был ей нужен. Так что ничего не изменилось, когда мы расстались — она и не была мне дорога.
Черного на белом становится все больше, и он вытесняет алый с глаз. Дима моргает. Жаль, что здесь нет зеркала, он бы хотел сейчас видеть лицо Артура — но, может, и хорошо. Артуру самому наверняка так удобнее.
— Знакомые — как камешки в быстрой реке, — добавляет Артур. — Многих смывает течением. К моему возрасту перестаешь держаться за такие.
Голове легко. Сердцу тоже, но оно предательски подрагивает в костяных объятиях ребер, отдаваясь в глотке тем же ритмом. Дима облизывает пересохшие губы и задает самый невинный и тупой вопрос, который раньше почему-то не задумался задать:
— Эм-м… Сколько вам лет?
— Ты не знаешь? — с неподдельным удивлением отзывается учитель.
— Нет. Не говорили.
— А сколько ты бы дал?
— От тридцати до сорока, — с легкой неуверенностью (и эту неуверенность ненавидя) предполагает Дима. — Эй, не дразните!
— Тридцать шесть. — Совершенно серьезная интонация. Настолько серьезная, что чуется немалый подвох, словно Артур едва удерживает улыбку. Или вовсю улыбается, пользуясь тем, что Дима его не видит.
«Восемнадцать лет между нами. Ого», — думается отрешенно. Число огромно, но это ничуть не отпугивает. Даже не смущает. Ну, восемнадцать и восемнадцать, будто это что-то меняет.
— Закончили с этой частью! — торжественно объявляет Артур, не дождавшись реакции. Он запускает руку в укороченную шевелюру подопытного и ерошит, перебирает, чуть ли не почесывает. От этих действий по спине пробегают галопом мурашки, а лопатки непроизвольно сводятся. — Надеюсь, не так плохо вышло. Давай-ка спереди немного еще…
Он встает с дивана, обходит Диму и опускается на колени. Жар окончательно сдается, напоминанием от него лишь глаза тускло мерцают; деловой такой, увлеченный делом. Артур поправляет прическу юноши, там и тут немного состригая, только несколько прядей не трогает; сосредоточенное выражение, губы приоткрыты, они сухие в уголках.
Артур смотрит на прическу, а Дима смотрит на Артура. Впалые щеки, сухо очерченные скулы худого лица. Без улыбки, мастерски отвлекающей от деталей, Артур выглядит совершенно человечным, реальным. Молодой мужчина, потрепанный чем-то, но вполне себе живой. Светлые ресницы, негустые светлые брови. Челка немного вбок, очки в полупрозрачной бежевой оправе. Узкие нос и переносица, острый подбородок. Несмотря на недавнюю слабость, никакой щетины. Все равно его не назвать женственным, хоть ты тресни, и таковым он не воспринимается от слова совсем. Но, пожалуй, так даже лучше. Артур — это Артур. Ему не нужно быть другим.
Дима наблюдал за ним пристальнее, чем за кем-либо. Три месяца ходил к нему, хотя мог отвернуться и проигнорировать. Смотрел, и смотрел, и смотрел. Артур не выглядит потрясающим или привлекательным, но как Дима ни старается, он не может оторвать от него глаз, потому прекращает бесплодные попытки. Артур особенный. Из всех людей — именно он. Дима выбирает, не ошибаясь и не задумываясь над возможностью ошибки: все решено было еще тогда, в самом начале. Он выбрал Артура.
— Теперь хорошо, — радостно улыбается мужчина. — Зеркало только в ванной… Можешь сходить, я пока приберу. Иди-иди, не такой я уж немощный, подмести сумею.
Так Дима снова оказывается в ванной, в этот раз уже ради зеркала; приглядывается, вертит головой. Из отражения на него взирает насупленный парень — темно-серые глаза, зрачки-тени. Непослушные черные волосы, не лежавшие спокойно даже с большей длиной, чуть взъерошены. Они прикрывают затылок, но в целом прилично обстрижены — не слишком коротко, но уже и не длинные. «Пушистый», — думает Дима с удивлением, прыскает коротко и прикусывает нижнюю губу. Неплохо.
— Мне нравится, — вслух протягивает он, почуяв присутствие Артура. Тот, уже отряхнув простыню, стоит в дверном проеме. Вроде и не улыбается, но в уголках глаз веселье, и он явно доволен собой — почти с облегчением.
— Вот и славно!
— Спасибо. — Дима посылает ему широкую искреннюю улыбку.
Артур прикрывает глаза.
В этом доме спокойно, но таймер отмеряет срок — больше не стоит задерживаться. То ли не тот уровень отношений, то ли это Дима все придумывает, но чутью он привык доверять. Прощается с учителем, накидывает куртку — все еще осеннюю — и оборачивается у самой двери.
— Что вы так смотрите? — забавляется он. — Мне идет новая стрижка?
Но Артур не отвечает. Только подходит — Дима ожидает чего угодно, а он просто щелкает замком двери, и краешек его лица виднеется мутно, закрыто, лишь бы не заметно было. Короткое прощание — и эта же дверь за спиной закрывается. Дима какое-то время просто стоит, никуда не торопясь, и ощущение связи не пропадает, будто Артур еще совсем рядом; встряхивается и сворачивает к лестнице.
Возвращаться домой не хочется, но идти к кому-то другому после Артура (с его запахом, с его касаниями) не хочется того боле. Дима застывает на перепутье и все-таки сворачивает к дому, в котором вырос и из которого не позволяет себе уйти. Здесь все знакомо настолько хорошо, что Дима может с завязанными глазами, не касаясь стен, подняться и даже почту по дороге прихватить; сами ступени шепчут ему приветствия, тогда как прочие барьеры повседневно безмолвствуют.
Своими ключами Дима отпирает дверь, проскальзывает. У него походка не мягкая, а скорее уверенно-броская, с которой волк и должен шагать меж собак, но сейчас получается быть тихим. Вакуум серой квартиры проглатывает звуки, Дима снимает куртку, прислушиваясь — не вздрагивает, когда из соседней комнаты выходит тяжелой поступью отец.
Годы не уходят без подарков, и его жесткое лицо — некогда волевое, мужественное — все больше преображается. Уверенная стойкость, привлекавшая к нему людей, как ныне то же происходит с Димой, облезло, исхудало, морщины складываются в недоброе сообщение: этот человек много хмурится, много мимики, больше, чем надо, и глаза блеклые, с фанатичным огнем внутри затхлости. Фанатик, как есть. Дима понимает, что психика отца путем долгих стараний других сектантов повреждена, но все равно сердце ухает вниз — и этот-то человек некогда был ему папой?
