— Ты умеешь готовить…

— Мама учила. — На последнем слоге он сбивается и угрюмо договаривает: — Ничего интересного.

Артур ест. Утирает рот тыльной стороной ладони, сглатывает. Кроме запахов еды, ощущается и тишина, но эта тишина совсем не похожа на ту, что стоит дома у Димы. Как будто там она пустая, а здесь — нет. Дыхание и ритм сердец, и стойкое присутствие кого-то, кто не собирается исчезнуть так же мгновенно и безответно, кто согласен будет поговорить без крика. Кто просто поговорит.

— А меня не учили, — легко произносит мужчина. — Сам пытался. Поначалу ужасно выходило, потом набил руку.

— Почему не учили? Гендерное воспитание, тыры-пыры?

— Нет, типичного мужика из меня не пытались сделать, — хмыкает Артур. — Родители просто отказались от меня. Игнорировали мое существование, как могли. Призрак в обитаемом доме…

Голос его теряет краски, осыпается, как засохшие лепестки. Артур рассказывает что-то о себе — большая редкость, и Дима весь превращается в слух. Мужчина больше ничего не добавляет, и приходится слегка подтолкнуть:

— За что? — он пытается смягчить тон. — Вы что-то сделали?

— Я? — Сухой смешок. — Нет, всего лишь жертва обстоятельств. Ничего, Дим. Это давно уже не важно.

Юноша окидывает широким взглядом комнату.

— И вы с ними не общаетесь? Родня все-таки.

— Меня для них нет. Их для меня — тоже. Не знаю даже, живы ли они еще.

Когда болезнь срывает пелену, открываются истинные настроения. Артур эмоционален, как ребенок, и не может никакое чувство спрятать — прорезающаяся в изломе губ и бровей печаль сковывает, распространяясь от сердца к подрагивающим векам и уголкам глаз. Сожаления живы, но это не обида и не тоска, это лишь грусть, что сейчас ничего не исправишь. Дима представляет неожиданно ярко: вот он, Артур, парнишка (воображение нарисовало его школьником), свернувшийся калачиком в углу — так же, как Дима. Тоже забытый, тоже ненужный, игнорируемый. «Ты убожество, изгой и отребье», — этим словам не обязательно быть произнесенными вслух, чтобы засесть в голове и в сердце.

— Моя мама, — говорит Дима, сам не понимая, зачем, но в этот раз язык двигается быстрее мыслей, — сбежала. Исчезла без следа. Даже фотографий не осталось. Больше я ее ни разу не видел и не слышал.

Артур смотрит на него с сожалением, сочувствием. Чуть наклоняется, разворачивает голову и кладет горячей щекой на плечо Димы, утыкаясь лбом между суставом и ключицей, замирает так. Его тело расслабленно, но дыхание рваное. Должно быть, из-за кашля, все-таки надвигается. Дима каменеет, боясь даже вдохнуть, чтобы не потревожить мужчину — Артур так трогательно опирается на него, не хочется и шевелиться, не спугнуть бы.

— Все хорошо, — бормочет мужчина едва слышно. — Я не исчезну…

— Угу.

Но Дима слишком долго отгораживался от подобной близости, чтобы так быстро поверить.

Они сидят молча и без движения, но это не угнетает, не давит на нервы. Пустая квартирка одинокого человека становится пристанищем, и здесь тепло и уютно, и вещи самые обычные — но если смотреть с правильной стороны, и они будут особенными. Особенное — это каждый раз, когда Артур улыбается именно Диме, даже в своей привычной манере умудряясь выказать большее, чем нейтральное приветствие. Особенное — это когда он доверчиво льнет за поддержкой, хотя по всем соображения пытается ее отрицать. Особенное — это когда он принимает вместе с грехами, колючим и злым характером, не стараясь перевоспитать.

У этого чувства есть название.

Дима смотрит в дальнюю стену и думает, что в эту квартиру не хватает какого-то украшения, что можно было бы повесить над диваном. Хотя бы модульную картинку.

Если так взглянуть, у них изначально субординация была ни к черту. Между учителем и учеником должна всегда проводиться четкая граница, но у них ее будто и не было. Артур отнесся к Диме как к равному — может, по наитию, а может, почувствовав, что иное Волкову не понравится. Он и так диковатый, ему не нужны нравоучения и то «наставление на путь истинный», о котором учитель разглагольствовал перед директором. Диме не нужен покровитель. Нужен лишь тот, кто примет его и не станет менять. Получается, Артур с самого начала вел себя так специально, чтобы помочь Диме?

Но что-то здесь не складывается. Вроде бы и ответ понятен, и действия объяснимы, но даже самую наивную улыбку не подделаешь до искренности. Если бы Артур добивался доверия, он бы ограничился походом в кофейню. Однако вот он сейчас — полулежит, спрятав лицо на плече того, перед кем (в теории) должен быть энергичным и уравновешенным. Не показывать слабость. А он показывает. У него скулы горячие, дыхание выравнивается с трудом, и все это можно списать на плохое самочувствие — так, наверно, и есть.

Только за долгое время Дима впервые получает от Артура отдачу. Хитиновый покров дает трещину, и Артур отвечает честностью на честность. Своим одиночеством на одиночество Димы. Позволяет хоть немного себя узнать. Действительно, какая тут субординация? Ее и не было никогда.

— Спасибо, — едва слышно шепчет Артур. Дима по-прежнему не двигает ничем, чтобы ненароком не прогнать.

— Не за что, — эти слова кажутся донельзя глупыми, но другого ничего на ум не приходит.

Он бы здесь весь день провел, но полдень уже разгорается, и Артуру надо отдохнуть. Для него вовсе не естественно, когда о нем заботятся, — такое и потрясением может быть. Артур, точно считывая это в его мыслях, отодвигается, и без него на плече, под тонким слоем одежды, все так же остается ощутимый след.

— Я пойду, — роняет Дима, не глядя на мужчину.

— Конечно, — тихо, растерянно, но с согласием. Голос подрагивает в единой фразе: — Я много тебе обязан.

— Не больше, чем я вам.

И это совершенная правда.

Артур в достаточно стабильном уже состоянии, чтобы идти, и провожает гостя в коридор. Здесь и впрямь тесно, прихожая крошечная; выключателем зажигается свет, мужчина близоруко щурится. Дима накидывает куртку, забрасывая на плечо рюкзак. Движения медленные, растянутые, и правило не врать себе подсказывает: уходить совсем не хочется.

— Не забывайте про таблетки, — поучает Дима, но сам своих слов не слышит. — И поешьте. Телефон держите ближе, если что — сразу звоните. И я еще вечером позвоню.

Артур улыбается. Туманно, с ускользающим от раскрытия выражением, только глаза вспыхивают на миг, озаряясь изнутри, как золотистой молнией. Он делает шаг вперед, и ослабшие, но вовсе не слабые руки с неожиданной силой обвивают Димин торс, поднимаются до лопаток, обхватывают, привлекая ближе — горячие ладони между курткой и рубашкой, пространство сжимается и наполняется огнем. Обнимая, Артур приближается вплотную, сведя расстояние в ноль, щекой касается щеки, и Диму захлестывает его пульсом — лихорадочно быстрым, как беспокойная птица. «У него опять жар», — обрывочно думается, и Дима опускает руки на спину Артура в ответ. Но стоит ему тоже притронуться, как мужчина отпрянывает, чудом не спотыкаясь, и выпитым голосом желает доброй дороги.

— До свидания, — хочет сказать Дима, но голос его не звучит.

Голова кружится, и, шагая от дома, юноша думает, и думает, и думает. Ему почти больно, привкус разочарования отдается гулом в висках — так быстро все прекратилось, оборванная нить опала. «Я хочу заботиться о нем. Хочу быть для него опорой». Дима не помнит, желал ли подобного когда-то в отношении других людей, да и важно ли? Печет плечо, печет лопатки, ладони, кончики пальцев — никуда не спрячешься. Что это было — сейчас, на задурманенный мозг, размышлять бесполезно.

«Я хочу заботиться о нем». Так значит, Дима и правда…

========== (11) Тополь ==========

двойственность.

Упрямый, как баран, Дима игнорирует просьбу Артура не беспокоиться и не таскаться к нему на следующий день; все равно заявляется, посылая в волшебном направлении Рыжего с обидкой — мол, обещал выпить за компанию. В этот раз ничего особенного не происходит: Артур с ногами забирается на диван, оборачивается пледом и проверяет тетради второклашек, шмыгая носом. Дима бросает ему в чай добрую треть лимона, вызывая судорогу отвращения.