Кабинет второго класса открыт: Волков с удивлением обнаруживает, что внутри кто-то есть, стучит в створку, заглядывая внутрь помещения. Артур Андреевич сидит за столом, раскладывает тетради, поднимает взгляд.
— Доброе утро, — приветствует он.
— Здрасьте. — Дима входит уже как к себе в обитель: уверенно и с полным чувством дозволенности. — Вы недавно пришли? — Отвечая на замешательство учителя, он касается указательным пальцем своей правой брови: — Очки у дужек запотели.
— Ха-а, ты так внимателен к деталям, — хмыкает Макеев. — Недавно, да. Еще не успел все разобрать. Кстати… у тебя есть зимняя одежда?
Учитель смотрит на его легкую осеннюю куртку, и Волков отмахивается.
— Потом надену.
На кожу давит необходимость что-то сказать о вчерашнем, и Дима поддается, скрывая за напускной раскрепощенностью настороженность:
— Ничего, что я звонил?
Все-таки… он ничего не знает об этом человеке. Да и если спросит, вряд ли получит ответ. Артур только улыбнется вновь, как он всегда делает, и улизнет от прямого ответа. Четвертый почти месяц они регулярно видятся, а Волков так и не приблизился ни на шаг к разгадке; учитель все такой же ящик-сейф в симпатично разрисованной обертке. Он не койот, не собака и не волк. Он лис. С хитроватым прищуром и бархатистыми манерами, и чутьем на любые перемены. Лис, которого к себе подпускает волк.
— Нет, конечно, — как и ожидалось, Артур безоблачно улыбается. — Звони в любое время. К тому же… Мне было приятно. Ты прямо стал вестником зимы!
Дима слушает внимательно, не упуская ни ноты, и на подозрениях строит догадки, наблюдает, как мужчина за столом чуть приоткрывает рот, поводит сухими губами, не договаривая до конца. У него четкая дикция, внятная речь, но Дима улавливает заминки между словами — настолько тонкие и краткие, что могут показаться миражом, выпорхнуть из пальцев. Только вот все это — правда. Дима доверяет своему чутью. Либо он так притерелся к Артуру, что начал разбирать его уже почти настоящие интонации, то ли слишком много воображает — но у Димы фантазия не особо живая.
«Буду ли я понимать его лучше, если проведу с ним больше времени?» — думает юноша, а потом вспоминает: он в выпускном классе. Все, что ему осталось, это последние полгода в школьных стенах, а затем они выплюнут его, как использованную жвачку. Артур же останется здесь, останется хранителем хрупких детских душ, их советчиком и наставником. Одни классы сменят другие, о Диме и не вспомнят больше. В его помощи Артур перестанет нуждаться, и все будет как прежде, как до него.
Пробирается по позвонкам, будто по лесенке, озноб, и Дима сжимает в кармане куртки пальцы в кулак. Все исчезают, это естественный ход вещей. Как когда-то мать, друзья и счастливые будни стали призраками для Димы, так он сам станет призраком для Артура. Ничего не значащим воспоминанием о том, кто когда-то был обязан ему всем.
— Что-то не так? — зовет учитель, даже приподнимается, щурится за стеклами очков, точно не доверяя даже им. — Ты в лице изменился…
— Мелочи, — ворчит Дима, отворачиваясь и мимо Макеева проходя к окну. Внутренний двор и тонны сугробов. Он опирается на леденющий подоконник костяшками пальцев и ждет, что захочется курить, но это желание так и не приходит.
— Даже если мелочи, — серьезно и тихо говорит за его спиной учитель, — я выслушаю.
«Можешь мне доверять», — без слов добавляет он. Это Дима и сам знает. Из всех людей в их лживом многообразии он не нашел бы никого, кто заслуживает доверия больше, чем этот мужчина, подуставший, чем-то непререкаемо измученный, но добрый и внимательный к другим. Он, конечно, выслушает. И даст совет. Однако…
Стоп. Даже если Дима никогда ни с кем не делился тем, что чувствует, почему бы не попробовать сейчас? Это может быть только Артур, никто иной.
— Я не представляю, что делать со стаей, — хрипловато вздыхает он. Внутри царапается непривычная неуверенность, собственный язык кажется закостеневшим и неумелым. Надо как-то выражаться, но и впрямь трудно. Он прокашливается.
— Стаей? — мягко подталкивает его учитель.
Дима разворачивается к нему лицом, все еще опираясь на подоконник.
— Компания пацанов с района, — поясняет он неторопливо. — Мы просто шатаемся по улицам. И на стрелки. Вроде как… типа своих законов. Иногда деремся с другими, иногда только говорим. Я их так назвал, потому что меня кличут «вожаком». Рыжий — вы его видели — настоящий основатель.
— Почему тогда вожак ты? — Учитель встает, обходит стол и опирается на его бок, чтобы быть напротив юноши. Между ними — говорящий безмолвием метр расстояния, не коснуться, не задеть, но можно услышать.
— Хер пойми. Ну… Говорили, у меня аура такая. Я их притягиваю, шакалов всяких. Вьются вокруг. — Чувствуя немой вопрос, Дима чуть наклоняет голову и покачивает ею. — Мне не плевать на них. Это ребята, за которых я отвечаю. Только сейчас я уже не знаю, зачем мне это. Они не нужны мне. Вы сказали, что не бывает неправильного, бывает неподходящее, и они мне не подходят.
Надо продолжать говорить, но Дима замолкает. Обрывается нить; он смотрит не в лицо учителя, а ниже. Светлая полоска шеи между тонко очерченным подбородком и белым воротом рубашки. Галстук завязан аккуратно, но не идеально. Что будет, если потянуть за него?
Потянешь за любую нить — и она порвется. Но как же тогда ткать?
— Вот как, — Артур говорит размеренно, — я понимаю.
Окатывает с головы до ног горячая невесомая волна: он и правда понимает. Больше, чем Дима сказал. То негласное «Я несу за них ответственность», которому он не сумел придать форму.
Дима не умеет объяснять, что чувствует. Слова, накопленные за чтением, связываются в голове, но продолжают оседать в груди тяжелее сигаретного дыма; непонятно, как вытащить их наружу, как заставить расправиться и взмыть. Много того, что он мог бы сказать. Мало того, что он все-таки скажет. Дима честный и старается не лгать, это принцип, и он не такой уж неразговорчивый, но вот сейчас он не просто раскрывал рот. Он и душу раскрывал. Частицу себя протягивал как на ладони: непонимания, сомнения, чувство долга. Внутри еще теплятся надежды: мол, вдруг не поймет, не примет, тогда можно будет снова упрятать в себя, чтобы больше никогда не доставать.
Но Артур понимает. Читает за написанными строками карандашные блеклые пометки, порой важнее любой точности. И, более того, принимает, берет в руки, бережно держит. Внутри Димы — дикий волчонок, и он только сейчас поднимает голову.
«Зачем тебе это, зачем я, что ты пытаешься во мне видеть — или не видеть?»
— Опиши их, — просит Артур. — Своих ребят.
Дима, согласно их традициям, должен выражаться неотесанно и грязно, и он редко подбирает выражения в компании сверстников: однако сейчас ему не хочется пачкать язык. Рядом с учителем хочется тянуться вверх, и Дима невольно переводит речь в более приличный стиль. Такой, каким мыслит, даже если говорить привык руганью.
— Потерянные. Ну, многие люди такие, но эти ребята словно совсем отчаялись. Им уже все равно. Они не пытаются расти или находиться. Быть потерянными и пустыми их устраивает. — Дима хмурится, зная, к чему клонит собеседник. — Я тоже хотел бы таким быть… но я не такой. Меня не устраивает.
Артур кивает:
— Это и есть отличие. Поэтому ты на них не похож.
— И что делать, лезгинку плясать? — Волков огрызается, хоть и сам себя за то корит.
— Можешь плясать, — невозмутимо отзывается учитель, — а можешь решать, двигаться тебе дальше или нет.
— А вы бы как поступили?
Не то чтобы ему важно… Нет, все-таки важно. Дима не знает, куда смотреть, и продолжает гипнотизировать взглядом шею мужчины. Такая уязвимая, открытая. Под бледной кожей пульсирует жилка. Артур немного склоняет голову, и в поле зрения попадает его лицо — все такое же понимающее и причастное, он и впрямь принимает душою рассказ ученика и вместе с ним думает. Соучастие кого-то другого настолько непривычно, что у Димы перехватывает дыхание.
