— Кстати, — Санька не обиделся, а вот желание послать вожака сдержал из нежелания от этого последствий, — Волчара, ты Рыжего давно видел? Он все петушился тут, порыкивал.

«Если Рыжий опять скатится в запой, я разобью ему морду», — думает Дима недовольно. За этой псиной водилась нехорошая привычка, а выкарабкивался сам и ходил потом бодренький, но высушенный до кромки мышц. Жалкое существо.

— Культурный, — протягивает Катька. — Все эти уроды только и могут материться. А ты умные слова говоришь. Выражаешься так красиво.

— Да-да, а у тебя юбка красивой длины, — язвит Дима. Это девушка воспринимает как констатацию факта, а не как оскорбление, так что лукаво дергает плечиком под теплой зимней курткой.

— Нравится? Может, хочешь большего? — Она почти дышит ему в ухо. От близости кого-то передергивает, и Дима снова отстраняет ее, еще увереннее, чем в предыдущий раз.

— Не хочу, — жестко говорит он, уже не усмехаясь.

В первый снежный день не происходит ничего, что он мог бы запомнить. Большинство дней так и проходят, но неожиданно Дима понимает: а ведь нет. С тех пор, как он начал ходить помогать в началке, что-то да стало отчетливо откладываться в памяти. Не как слова и строчки из книг и учебников, а цветными иллюстрациями. Ежедневные проблемы и радости детей, ускользающая из внимания будничная улыбка Артура… Что он сейчас делает? Чем он занимается на выходных, когда нет работы?

Это странно. Их ничего не связывает, кроме обещания Макеева выгородить перед школой и согласия Димы помогать в учебное время. Формально Волков — просто сложный ученик, который вынужден таскаться к второклашкам, чтобы его не выгнали взашей. Как бы Артур ни говорил, мол, «давай подружимся», вряд ли это возможно. Диме и не нужны друзья. Он вполне себе справляется сам, значит, прекрасно может обойтись без кого-либо под боком.

Волки всегда одиноки.

Секунду спустя Дима осознает, что уже включил телефон и набрал номер преподавателя.

— Да? Дима? — он берет спустя пару гудков. Голос звучит бархатистой хрипотцой, какой Волков у него еще не слышал; чуть сиплый, и из этого можно сделать довольно простой вывод.

— Вы спали? — Юноша отмахивается от приятелей и в одиночестве бредет вдоль дома, вдоль глухих зрячих окон, поворачивает за угол, к каменной лесенке к другому двору. Ступени заиндевели, и если днем будет тепло, скоро они покроются льдом. Начнется период травм, переломов, ушибов и непрекращаемого мата. Сколько Дима эту лесенку помнил, дворники всегда игнорировали ее существование, и песок с солью на нее не посыпался.

— Да… Который час? — Даже при не самой идеальной связи слышен шорох: в сторону наверняка сдвигается одеяло, дыхание на том конце прерывается подавляемым зевком. — Девять…

— Не хотел вас будить.

— Ничего страшного. Я примерно в это время встаю. — Еще один подавляемый зевок. Учитель встряхивается, вздыхает, охает, видимо, потягиваясь, и его тон кажется уже не таким сиплым, пободрее: — В воскресенье нет работы, видишь. Только и остается спать. Непривычно, что ты звонишь; что-то случилось?

— …нет. — Дима и сам понятия не имеет, зачем позвонил, но раз уж так вышло, он не станет прерываться. — Вы видели снег?

— Снег? — удивляется Артур. — Ну-ка… — Он, кажется, встает. Минуту слышны только шаги или остаточные позевывания, затем звук отодвигающейся занавески. — Ничего себе. И правда, зима! Неплохой вид.

— Что у вас из окон видно?

— Ничего особенного, просто тихий дворик. Но здесь много деревьев. Сейчас они все белые и искрятся. — Судя по тону, учитель улыбается. — Действительно, чудесно.

Дима поднимает голову. Рядом склоняют ветви стройные рябины, еще не лишившиеся всей листвы, но оттого более прекрасные — тонкие ребристые листочки расчерчены белыми узорами, припорошены, черенки похрустывают: все замерло, застыло, не в силах оторваться и опасть.

— Завтра, — он спускается по лестнице, не оглядываясь на силуэты шакалов за спинами, — я приду к вам. К началке. Есть, что делать?

— Найдем, — с мгновенным промедлением отзывается Макеев. — Приходи. Я… и ребята будем тебя ждать.

Первый осенний снег похрустывает под ногами. Если раньше Дима запоминал события каждое отдельно, со всеми деталями и протяженностью, то сейчас его жизнь словно начала ускоряться, наполненная больше, чем он привык, и куда более пестрая, чем он ожидал. Кадры склеиваются в вереницу образов, день за днем что-то приносит. Степенное и размеренное течение превращается в плаванье дельфина — прыжок из воды к воздуху и обратно. И в моменты, когда над головой раскрывается широкими объятиями небо, Дима узнает в нем определенного человека — единое дыхание в бесконечном удушении темного океана.

Стая его не интересует. Ему скучно и до одури тоскливо, но нужно нести ответственность за то, что создаешь, и Дима присматривает за ними, пока они по кругу передают ледяную банку дешевого энергетика, пока Катька, памятуя, что следующий по очереди Волков, демонстративно проводит кончиком языка по краю, якобы дразня — а Дима передает банку следующему, не отпивая, и Катька кривится. Время снова замедляется, услужливо подставляя все мелочи, пустые декорации утреннего города на фоне серого неба в облаках. Начинается снег, прикрывая получасовые следы, и опять мир кутается в приближающуюся зиму, как в пушистую шаль кутается старушка в квартире с отключенными батареями.

Дима весь день шатается с ребятами — присоединяется кто-то, лукавая Катька уходит домой, появляются другие. Они все одинаковые — не на лица, а на жизни, и Волкову не удается видеть в каждом личность. Личность-то есть, но дремлет слишком глубоко. Будни вытесняют свою изнанку, никому не хочется думать и чувствовать, только веселиться и наслаждаться тем, что есть, но у них нет ничего. Боль хорошо горит. Все здесь не от счастливой жизни, а потому можно себя до пепла доводить, чтобы было из чего лепить снежки.

Дима выражается не так, как они: он много читает, значительную часть дня он проводит в компании взрослого человека, учителя, выражающегося не подростковым жаргоном, и оттого собственная речь плавно переходит к более вежливым фразам. Дима выглядит, как они, но внешность никогда не была мерилом. Дима думает не так, как они, и эта пропасть становится все больше и глубже.

Ему не достаточно просто настоящего. Ему нужно все время, от прошлого до будущего, ему нужна полноценность, которую когда-то он сам же из себя вытеснил. Нельзя дышать одним временем из трех, или это окупится. Диме нечем платить судьбе, если он влезет в долг. Идти надо осознанно, и потому он замирает в растерянности: не знает как.

Чему же он может подойти?..

Он, наверно, хочет сейчас увидеть… Нет. Дима обрезает ленту мыслей на этом слове и дальше только окунается в шуршащую пустоту; мягкое сияние первых холодов убаюкивает, и невольно вспоминается мама. Но о ней он тоже не хочет думать. Призракам нет места нигде, пусть и остается призраком.

Ворох привидений преследует его и следующим утром. Дима выбирается из кровати с тяжелой, как всегда, головой, тихо пробирается на кухню — в шесть утра здесь мачеха еще не хлопочет, так что есть шанс что-то ухватить. Он вытаскивает упакованный сэндвич — небось, для отца, но ему как-то плевать — и быстро одевается, бреется, чистит зубы, приводя себя в порядок. Расчесывает спутанные волосы, неожиданно ловя себя на мысли, что можно и укоротить. Или хотя бы подвязывать. В прихожей выискивает в коробочке мачехи максимально чистую и неиспользованную резинку, натягивает на запястье и продолжает одеваться.

Все как обычно. Во дворах безлюдно, город посапывает, изредка чихая ветром и разгоняя белоснежную пыльцу на перилах. Дворники, едва собирающиеся выходить на ежедневную службу, ворчат о надвигающейся зиме; Дима перепрыгивает неразметенный сугроб и уже видит очертания школы — он пришел слишком рано. Уроки в восемь тридцать, а сейчас едва ли семь. Впрочем, везде лучше, чем дома.

В крыле начальной школы пусто, разносится эхо от шагов; пол, вымытый со вчерашнего дня, поблескивает, окна начищены, хотя их рамы уже покрыло морозом. Дима останавливается и смотрит во двор. Не так уж холодно снаружи, должно быть, хорошо снег лепится.