Человек перед ним, кажется, не двигает ни одной мышцей. Он не каменный, но создан словно из хрусталя, неподвижного, замершего мгновения.

— Послушай… — мягко начинает он.

— Нет, вы послушайте! Остальным, может, и не видно, но я все отлично вижу. Вы совсем измотаны! Прекращайте уже, надо беречь себя! — Дима переводит дух. Он сгибает руку, кончиками пальцев касается подбородка мужчины и чуть поднимает, вынуждая смотреть прямо на себя. Держит так бережно, будто касаясь ангельского крыла, и позволяет себе лишь мимолетно погладить кожу. Адамово яблоко на горле Артура Андреевича судорожно дергается, но он не выдает ни одной эмоции, превратившись в слух и ожидание. — Вы больше не курите.

Это никак не выходит из его головы с той секунды, как физрук рассказал.

— Да.

— Правильно. Но плюете на все другое, доводите себя. — Дима заглядывает в светлые глаза. В кромке очков отражаются лампы. Они сияют бесшумно, весь мир затих, наблюдая. — Если у вас есть… мужчина, вряд ли бы он это одобрил.

Светлые ресницы подрагивают.

— У меня никого нет, — немного невнятно отвечает Артур Андреевич. — Ты ведь и сам знаешь.

Дима поводит плечом. Он не может толком сказать, что ощущает по этому поводу, и решает не заморачиваться.

— Просто давайте себе отдых, — распоряжается Волков. — И обращайтесь ко мне, если что. Я не просто так тут. Я хочу и могу помочь.

— Спасибо, — произносит учитель и закрывает глаза, отгораживаясь. Приподнимает руку и на ощупь находит запястье Димы — то, которое еще касается его лица. Не убирает, а накрывает своей ладонью и слабо пожимает. Под пальцами Артура Андреевича бьется Димин пульс, отражая больше, чем то, о чем он сам догадывается.

Болезненное напряжение немного спадает.

========== (9) Ель ==========

честность.

Ноябрь проносится мгновенно наравне с истошными ветрами — листва облетает быстро, едва успев покрасоваться перед серо-пепельным городом, и скоро от нее остаются лишь увядающие воспоминания в темных кучках на обочинах. Шелест разрывается ветром и разносится по дальним закоулкам, застывая в каждой щели. Резко холодает, и люди ходят с поднятыми воротниками, ежась и переминаясь с ноги на ногу на перекрестках. Кто-то уже накидывает на плечи зимние куртки.

А потом внезапно выпадает снег. Он обрушивается сплошным заслоном, всего за одну ночь превращая унылые улицы в волшебные тропы. Первые следы на робком покрове, заиндевевшие ветви деревьев, склонившиеся с непривычки, посеребренные повороты автомобильных трасс — мир превратился в послеосеннее забвение. Дима, вышедший в привычной толстовке, захватывает ртом леденяще свежий воздух, содрогается, но обратно не спешит; желание курить отпадает, он зачарованно смотрит по сторонам.

Зима — особенное время. Для кого-то Новый Год, многочисленные елки, красивые подарки. А вот Волков вспоминает не то, что должен; он вспоминает алый на белом, вздрагивает и часто моргает, рассеивая нежелаемые видения. Он оглядывается. Двор укрыт тонкой пушистой пленкой; ожидавшие вожака двое парней и рыженькая девушка с колечком в носу сразу встают с очищенной детской карусели, готовясь принимать участие в любой задумке. Им тоже нечего делать. Воскресенье, чего уж.

Неделю Артура мотало по родителям, и вот теперь все немного устаканилось. Дима приходил к нему на каждой перемене и пропускал некоторые уроки, пока учитель вообще не воспротивился. Скорее всего, к какому-то моменту до него дошло, что Дима говорил серьезно, и уже к началу декабря он выглядел получше, чем в ноябре. И все же что-то не так. Дима нутром чувствует, хоть и не может объяснить.

«Люди не бывают неправильными», как сказал Артур (Андреевич). Однако, хотя он говорил совершенно искренне, от сердца, словно сам себя от того ограждал. Недосказанность, которую Дима ощущает, но не способен раскусить. Застрявшее между идеальными строчками кособокое тихое «но». Стеклянность светло-зеленых глаз и иллюзия собственной открытости. Волков встряхивается, возвращаясь к начальному.

«Со мной все так, — думает Дима, глядя, как к девчонке подбивает клинья шустрый узкоплечий Санька. — И с ними тоже. Просто не все в мире друг другу подходят». Понимая это, он все еще слабо представляет, что делать. Как бы то ни было, к стае он привык. Это такая же неотъемлемая часть настоящего, как периодическое посещение уроков, статус старшеклассника и встопорщенный внешний вид, драки в подворотнях, горький привкус сигарет и ржавые скрипучие карусели за домом. Вокруг Димы — настоящее, но он и не жил другим временем. Прошлое не изменить, оглядываться бесполезно. Будущее беспросветно и пусто: не знаешь, куда ступить, где твердая почва, но разве знать надо? Дима просто идет, не вертя головой по сторонам, не имея определенной цели, но упрямо, упорно и с завидной стойкостью. Стойкость — единственное свое качество, которое он может назвать.

Так что делать со стаей? Что ему вообще делать? Дима всерьез озадачен: ему и в голову раньше не приходило задумываться над причинами и последствиями своих поступков. Он просто делал то, что считал нужным, чего хотел. Своевольный, неприручимый зверь, следующий инстинктам, но все пропускающий через себя. А теперь он невольно оглядывался, искал ответы, пытался что-то сопоставить. Волков думает, что его ждет, но именно сейчас ничего не представляется.

И правда, куда он пойдет? Он — воспитанник свихнувшегося сектанта-насильника и его религиозной наложницы. Толком не учился, репутация то ли как у дурного и непослушного подростка, то ли как у сурового и жесткого, хоть и справедливого в чем-то вожака. Ни одно, ни другое не приведет его ни к чему конкретному. Работать Дима умеет и может, но работа — не то, что его тревожит. Если постараться, можно найти, даже с малым образованием, и любого вида труда Дима не чурается. Вопрос только — зачем.

Глупо, должно быть, что он не желает проживать свою жизнь так же, как остальные взрослые. Работать ради денег, спать ради отдыха, заводить семью ради сомнительного блага не выделяться из толпы. Рожать детей, чтобы потом они чувствовали себя несчастными, взбираться наверх по чужим головам, чтобы все равно соскальзывать вниз, не разгибаться, чтобы к старости ненавидеть себя и весь мир заодно. Будто бы такое существование задушит Диму еще теснее, чем нынешняя постоянная опустошенность; он не может представить себя в любой из картинок.

Есть ли что-то, что может ему подойти? Чему может подойти он? Что-то… достойное?

Решать свою жизнь в восемнадцать — это так нелепо. Но с такой же неловкостью делаешь выбор и в двадцать четыре, и в тридцать семь, и в шестьдесят. Опыта никогда не бывает достаточно, чтобы что-то решить. Не стоит тогда и метаться.

Чем маяться в воскресенье? Рыжая девчонка — Катька — строит Диме глазки, рассчитывая на большее, а Дима не может вспомнить, как это, когда подобные наштукатуренные ненастоящие образы его привлекали. Девушки часто клеились к нему, а он не сильно отшивал — гормоны, сила молодости, все дела. Хотелось секса, а девушки и не были против. Никаких обязательств. Теперь Дима ловит себя на неком сомнении, но не распознает его природу. Ну не может же ему быть стыдно за такое отношение, верно?

— Кать, — сухо произносит Волков, аккуратно, но уверенно отстраняя липнущую девчонку от себя, — «береги честь смолоду», знаешь такое выражение?

Катя, чья «честь» утратила свое значение еще лет в двенадцать, кривит бровки и складывает в усмешке губки. У нее колечко пирсинга в нижней губе, и Дима вспоминает, что у него тоже губа проколота — но серьги он носит лишь в ушах, и то пару колечек на ободке левого.

— Ты такой умный, — жеманно вздыхает девчонка. — Не чета этим придуркам…

— Сама будто умнее! — ржет Санька. — Ты б и в школу не таскалась, если б отчим не драл за прогулы!

— Ебальник завали, — огрызается Катька, задетая за живое.

— Завали, — подтверждает Дима, бросая на койота предостерегающий взгляд. Катька, конечно, возомнит, что это он из симпатии вступился, но на деле ему просто становится мерзко. Во-первых, она все-таки девушка, более уязвимое создание. Во-вторых, тема родни — не то, о чем приятно слушать подколы.