Кулаки чешутся врезать этому бахвальному мудаку, но Дима только рывком хватает учителя за руку и практически вытаскивает из-за стола, волочит в прихожую. Артур Андреевич смотрит на него и молчит, и все молчат — или Дима просто не слышит их, в ушах стучит кровь. Он еще держит Макеева за руку, отпускает, чтобы тот обулся, а потом снова сжимает его ладонь и тянет за собой. Ни прощания, ни напутствий, и непонятно, за сколько времени они покинули дом и замызганный подъезд, но приходит в себя Дима уже на улице. Расслабляет пальцы. В белом дождливом свете дня щиплет пристальное внимание учителя.
Воздух светел и полон сизой сырости. Артур Андреевич нечитаем, и Дима не может понять, о чем он думает, когда голос совсем негромкий — без малейшего намека на хрипотцу, будто и не было той остороножевой боли — звучит:
— Нельзя так уходить. Это невежливо.
— Невежливо?! — Дима прикусывает язык, чтобы не кусать словами. Неимоверное усилие над собой и своим чертовым нравом, и получается говорить адекватно: — Этот мудак не смеет навязывать другим свои тупые идеи.
— Нужно уважать мнение других…
— Я видел, что вас это задело, — отрезает Дима. — Не отнекивайтесь.
— Я не отнекиваюсь, — еще тише произносит учитель. Покорно и без истерии. — Ты заметил, значит… мне нет оправданий.
Последнее отдает таким пустым промежутком, что на мгновение мир вокруг стирается, теряя всякие черты. Безразличная вера в истину человека, его настоящее отношение к себе — Артур Андреевич просто озвучивал приговор, с которым давно смирился. Дима застывает. Учитель со стеклянным взглядом чуть улыбается:
— Можешь уже отпустить мою руку.
«Тебе ведь мерзко», — зависает в воздухе между ними. Дима только сейчас концентрируется на ощущении чужой ладони в своей. И неожиданно понимает, что пальцы Артура Андреевича дрожат.
Небо все белее. Они стоят у подъезда, ни души поблизости, и Дима только сжимает руку сильнее.
— Не хочу, — категорично заявляет он. Немного заминается: — Я не плохо настроен к… такому. То есть, мне все равно, кого вы предпочитаете. Но этот урод не должен был так говорить! Пошел он нахер!
— Следи за языком, — бормочет Артур Андреевич растерянно. Его пальцы все еще дрожат, но за бесстрастной горечью растет следом какое-то светлое удивление. Почти благодарность. Он смотрит на Диму не так, как должен смотреть учитель, но так, как смотрит обрадованный человек, совсем не чужой, в некой мере близкий. Дима отпускает его ладонь, но кожа еще хранит отпечаток тепла.
— Мой отец, — ему трудно дышать, признаваясь, — такой же.
— Да? — Артур Андреевич внимателен. — Мне он показался весьма строгим человеком. Но справедливым.
— Он сектант.
Разговор обрывается, Дима обрубает течение решительно и жестко. Начинает немного накрапывать. Под ноги планирует пламенно-красный кленовый лист — разлапистый и живописный осколок осени, чудом занесенный из соседнего парка к непримечательным березкам и осинкам у жилого дома.
— Без меня к этим предкам не ходите, — добавляет Дима. — Вы все равно стерпите, но так нельзя. Нужно биться за себя и то, что важно. Вы не можете кусаться — буду я.
— Кусаться… — эхом повторяет Артур Андреевич и машинально касается пальцами шеи, потирает. Улыбается уже легче: — Спасибо.
— Пожалуйста.
Какой же Дима «не такой», что не соответствует ни одной, ни другой стороне этого чертового мира?
========== (6) Бузина ==========
беда.
Бывает такое, что постепенно жизнь меняется. Незаметные течения перестраивают более значимые, неспешно все выбирает другое направление. Новое приходит неторопливо, не бьет по голове, не пытается ошарашить. Но в истории Димы было не так: все изменил случай, опрокинув мир и поставив землю на место неба, запирая в гроб с бездной под ногами.
Когда-то солнце ощутимо теплее улыбалось, а прикосновения чьих-то рук воспринимались спокойнее и веселее. Диму трепали по волосам, хлопали по плечам, целовали на ночь в висок. Он всегда мог обратиться за советом или просто поболтать, его не прогоняли, только мягко прося немного подождать, если были заняты. В семье царила гармония; между собой все были близки, каждый день проходил со своими горестями и радостями — живой и полноценный.
Мама всегда улыбалась. Она была энергичной, силы так и плескались в ней, как в переполненной чаше. Она умудрялась без толики недовольства выполнять домашние дела, работала на дому, редактируя газетные статьи, так что единственного ребенка научила читать раньше, чем его сверстники стали разбирать предложения. Мама, к тому же, присматривала за сынишкой, не позволяя тому чересчур разыгрываться, помогала со школьными делами, штопала вечно разрываемую одежду и мазала йодом вечно проступавшие царапины.
Дима был непоседливым ребенком. В школе ему искренне нравилось, и в начальные классы он ходил с удовольствием. Дергал девочек за косички, мутузил других мальчишек, беззлобно и с радостным предвкушением каждого нового часа. Потом возвращался в квартирку, где пахло маминой стряпней, а сама мама то носилась от плиты к столу с сегодняшней долей работы, то умиротворенно попивала чай. Дима уносился играть во двор, где с соседскими пацанами гонял мяч или выклянчивал велосипед у старших; возвращался с разбитыми коленками, но довольный, и мама повторяла, вздыхая: «Егоза ты такая, волчок», поливая кожу шипящей перекисью водорода.
Вечером Дима садился за уроки. Он делал домашку на отвали, потому что ждал самого лучшего часа вечера — когда возвращался папа. Первый бежал его встречать; папа, в строгом костюме, представитель хорошей фирмы, целовал жену, щелкал сына по лбу и спрашивал, как дела. Он работал с утра до вечера, возвращаясь, чтобы попить с семьей чаю, обсудить прошедшие сутки, помочь Диме с домашним заданием — мальчик всегда ждал его поддержки, даже если мог решить сам. Утром он желал сынишке не сильно бедокурить в школе, попивал крепкий кофе и собирался на работу.
В выходные они вместе гуляли, втроем — папа, мама и Дима. Ходили куда-нибудь или просто шагали по парку. Однажды на такой прогулке, в холодную зиму, подобрали раненого бездомного щенка — черного и всколоченного. Диме он сразу приглянулся, а родители не были особо против. Так Черныш остался с ними, став новым членом семьи. Двухмесячного недоволчонка без роду и племени Дима растил сам и с полным осознанием ответственности — выгуливал по утрам, кормил, заботился. Черныш обожал хозяина и вообще людей, которые подарили ему полную любви жизнь.
У Димы были свои друзья, свои недруги. Его будни мало чем отличались от будней обычных мальчишек, и он не задумывался, какой ценой покой достается. Дела взрослых его не волновали, как и их сложные попытки что-то сделать лучше. Жизнь казалась идеальной. Дима не замечал, что мама качала головой, когда папа приходил все позже, и не видел, что папа каждый раз после такого выражения лица у мамы хмурился сильнее. Для мальчишки не существовало темноты, и он продолжал крутиться в свете, забывая оглядываться по сторонам; это и сыграло с ним злую шутку.
Десятилетний Дима бросил палку своему любимому псу. Только и всего. Восторженный Черныш помчался за ней, увязая в высоких сугробах — крупная собака, почти что волк, на фоне белого снега. Дима побежал за ним, начиная игру в догонялки; мама, державшая отца под руку, прикрикнула, чтобы он не потерялся — всё-таки они находились на окраине города. Диме было всё равно. Его душило веселье, а пушистый друг вовсю вилял хвостом и гавкал, мир казался как никогда привлекательным даже в серо-белой палитре городских пейзажей. Мальчик и заметить не успел, как его нога в ботинке ступила на ленту автомобильной дороги. И как из-за угла вырулила лихая ярко-красная машина с негорящими фарами.
Этот алый пронесся перед глазами, обдав тугой волной воздуха, точно хлыстом. Алая скользящая поверхность, а дальше алым окрасилась вся реальность, затмив под собою иные тона, Дима захлебнулся алым — он был повсюду, в глазах, во рту, на одежде, и небо опрокинулось, насуплено белея, а на хрупкое детское тело навалилось что-то едва взвывшее. Краткий звук оборвался, оставляя за собой мертвенную пустоту и холод. Холод такой силы, что отдалось гулом в костях, что Дима сам изнутри покрылся льдом — не смог даже что-то сказать. Мрак поглотил его под аккомпанемент раздавшегося крика мамы.