— Волчара, ты чего всегда такой? — Рыжий смотрит пристально, внимательнее, чем обычно. — Они тебе будто нахер не сдались.

— Они мне нахер не сдались, — подтверждает Дима. Философские беседы вести с приятелем он не намерен. Этот верный койот вечно тусуется при нем, так что большая часть власти все-таки в его руках, но Диме плевать. Рыжему нравится играться с другими — пусть играется.

— Зачем тогда с ними тусишь? Бля, ну типа, — Рыжий разводит руками, — ты ваще на нас не похож.

— Чем это не похож? — Уже настораживает. Раньше никто не заикался о подобном, да и Дима привык ассоциировать себя с ребятами из стаи. Он был таким же, разве нет? Но если уж Рыжий что-то подметил, то оно не может быть ложью. Придурок придурком, а прозорливый необыкновенно.

На стенах комнаты какие-то драные обои рок-групп, левых людей, каких-то мест. Никакой эстетики: все друг на друга наезжает, выглядит неряшливо, словно владельца комнаты просто бесят пустые стены, вот и пытается их чем-то завесить. Это совсем отличается от пустой каморки Димы, и он любит приглядываться к пестроте поверх обоев. Сейчас они только угнетают.

— Ты для нас… чистый, что ли, — Рыжий говорит уже не так уверенно. Он давно разучился подбирать слова, но сейчас в том острая необходимость. Парнишка кривит веснушчатую мордашку, его глаза бегают, пытаясь зацепиться за что-либо, чтобы отыскать подходящие выражения. — Мы-то замызганные, драные. А ты вроде как с нами, а сам то ли… выше, че ли. Вот нахера тебе сдалась эта стая?

— Ее не я собирал, — холодно отрезает Дима. Он с удивлением не обнаруживает в себе злости, яркой и огненной, как всегда, когда что-то раздражает; наоборот, изнутри прорастает могильный лед. — И я одинаково с вами во всем участвую. Ты сам назвал меня вожаком. В чем проблема?

Рыжий криво ухмыляется, даже как-то печально. Так взрослый смотрит на своего давнего приятеля, который выбился из колеи и пошел против остальных — сожаление и легкая жалость, он же ничего не понимает, глупенький. Это пренебрежение бросает горсть пороха в костер, и Дима подскакивает, как заведенный. Короткая возня — он сильнее, так что прижимает приятеля к стене, передавливая ему горло локтем — не так, чтобы удушить, но выбивая искры из глаз.

— Знай свое место, шакал, — рычит Дима, сам себя не узнавая. Огрызается, отступает; Рыжий жадно глотает воздух и смотрит с негодованием. Волков выплевывает: — Въебал бы тебе, да неохота размахиваться.

— Придурок, — хрипит Рыжий, но он вполне живой и даже не обижается. — А нападаешь, потому что знаешь, что я прав. Ты не такой, как мы, Волчара. Зенки прочисти.

Выгнать из своего дома приятель не пытается. Его глаза все же останавливаются на Диме — уже без той эмоции, насмешки, с которой до этого глядели, и Рыжий явно думает о чем-то своем. Дима отходит и бухается обратно на пуф, погружаясь в него, как в облако. Он еще бесится, но основной пар уже выпустил. Черт бы побрал эту рыжую скотину. Но ведь…

Дима старался не замечать, игнорировал, но разве Рыжий не прав?.. Нет, думать об этом не хочется. Пусть мелет, что хочет, если перейдет грань, Дима сам ему зубы все выбьет.

Рыжий никогда не проветривает, и всю ночь Дима задыхается в тесной пестрой комнатке, свернулся и едва дышит, не сжигая лишний кислород; ему жарко, он вспоминает бело-оранжевую сигарету в сухих узловатых пальцах, дым от тонких губ; не мечется, только ловит это отражение, как в бреду — не успевает и понять, кто ему мерещится, как наступает рассвет. Утром они с Рыжим пьют молоко (даже не заправляя алкоголем); Дима лохматый, едва продрал глаза, в зеркале видит только что-то черное и взъерошенное. Он сидит насупленный, молчит. Рыжий тоже молчит и курит в форточку, но для него все фиолетово — идет ли на улице дождь, какова стоимость долларов и где начинается новая война. Ему лишь бы дышать дымом, разбивать костяшки в драках и выделываться своим положением беты в стае. Бесполезный отброс. Дима — тоже отброс, он ничем не лучше. Но все равно ведь отличается.

Смысла ныкаться у приятелей он больше не видит. Хочет с ним побеседовать, как всегда ласково и нравоучительно, отец — так тому и быть. Чего можно ожидать, Дима все равно с трудом представляет, но не такой уж он оптимист, чтобы надеяться на лучшее. В любом случае, плевать. Дима выбрасывает поломанный фильтр и встает. С Рыжим он прощается кивком, тот посылает ответный — им не особо нужны слова. Не потому что понимание с первого взгляда, а потому что давно перестали расспрашивать. У каждого своя жизнь, в которой нет места никому другому.

Волков возвращается домой. Его шаг тяжел, но ровен, и он не оглядывается по сторонам, привычно сворачивая в нужном направлении. Вот уже приближается подъезд; подняв лицо, Дима замечает под козырьком два силуэта и поначалу не придает им значения. Затем догадка бьет пыльным мешком по голове: это вовсе не незнакомцы, он их знает. Но если еще не странно увидеть отца, вышедшего на воздух, то второй человек… беседует с ним наравне и спокойно, уголки губ чуть приподняты, собранный и уверенный в себе вид. Дима остолбенело смотрит на него, а потом ускоряет шаг.

— А вы что тут делаете?!

Дима давно не испытывал это чувство. Как и ярость, оно бросает в горячую дрожь, огонь разносится изнутри, раскаляя до предела, наполняя жаром — но это не злость, с которой он припер к стенке Рыжего. Даже название не сразу вспоминается, а затем впечатывается в сознание: стыд. Ему стыдно до смерти.

Артур Андреевич машет ему ладонью как ни в чем не бывало, вежливо прощается с Волковым-старшим, желая тому доброго дня. Отец смотрит на Диму пристально, как всегда, но без намека на недовольство — его даже будто очаровали простые, но элегантные манеры школьного учителя, браниться в его присутствии не хочется. Старик чуть ли не впервые при Диме в таком уравновешенном настроении.

— Пойдем, по дороге расскажу, — безмятежно предлагает Артур Андреевич, чуть толкая застывшего старшеклассника в плечо и намекая, что стоит уже двинуться с места. Дима торопится за ним; внутри бушует недоумение, но другого варианта все равно нет. Отец провожает их общим взглядом, точно это не два человека от него удаляются, а один. Отворачивается и нажимает кнопки на домофоне. Возвращается домой.

— Откуда вы узнали, где я живу? — спрашивает Дима.

— В школе справки навел. Это не такая уж секретная информация, если спрашивать детей, а не взрослых, — хмыкает довольный собой Макеев.

— Одноклассники сдали?

— Я только спросил и получил ответ. Сердишься?

И смотрит еще настороженно, как на голодную лисицу: то ли укусит, то ли проигнорирует. «Злостью ничего не добьешься», — вспоминаются его же слова, и Дима неожиданно для себя чувствует, что недовольство в нем угасает, оставляя лишь подкопченный след смятения. Он и не догадывался, что знакомство Артура Андреевича с его семьей так заденет. Формально ему не на что жаловаться, а что-то внутри неистово болит и дерет ребра. Будто учитель против его, Диминой, воли увидел то, что видеть не следует.

— Вы с отцом не похожи, — произносит Макеев.

— Знаю, — отрезает Дима, давая понять, что не готов обсуждать эту тему. Артур Андреевич окидывает его задумчивым взглядом и берется, наконец, за разъяснения.

— Я собирался к семье Миши. Спросить, что да как, самому рассказать. Подумал, что ты сможешь пойти со мной, но ты прогуливаешь школу, так что заглянул к дому. Тут с отцом твоим пересеклись и познакомились…

— Не надо было, — ворчит Дима, но добавляет уже спокойнее: — Ладно, пошлите к вашим Мишиным.

— Пойдемте, — весело исправляет его учитель. Внезапно замирает и хмурится, вытягивает руку, касаясь кончиками пальцев края разодранной губы юноши; тот отшатывается, одной реакцией выдавая, что не намерен распространяться о происхождении раны. Учитель вздыхает будто бы даже расстроено: — Помочь обработать?

— Не надо. — Вообще-то стоит согласиться, но тут уже вступает в силу упрямство. Вместо правильного ответа Дима говорит: — Ведите.