Стоик заключил только с Берсерками договор, и то — о взаимном ненападении, о невмешательстве в дела друг друга и о разделении архипелага.

Хулиганы не лезли в земли Берсерков, те не совались на территории, принадлежащие Олуху.

Идиллия.

Все брали, что хотели, не делясь с соседями, но и не нападая на них.

Два великих племени готовились неизвестно к чему.

Стоик всей своей посеревшей, выгоревшей дотла душой чувствовал, что надвигалась буря, которую будет дано пережить лишь немногим.

Когда Стоик войной пришёл в дом своего друга и союзника, все поняли, что ничего и никогда уже не будет прежним — прежний, справедливый, мстительный, но — миролюбивый, любящий спокойствие вождь навсегда исчез, погребенный под грузом ответственности, раздавленный собственным горем, собственной скорбью.

Наверное, Стоика сломала всё-таки не очередная, по злой иронии судьбы, потеря собственных детей, а гибель Иккинга всё ещё тяжким грузом сдавливала сердце Вождя Олуха, хоть уже и прошло больше десяти лет, он никак не мог забыть ни отчаяния в глазах сына, ни его упрямо сжатых, прокушенных до крови губ.

Нет, Стоика сломало чудесное воскрешение и новое исчезновение горячо любимой жены.

Он видел её!

Это была она — его Валка, его милая, нежная, но такая сильная Вал…

Она билась в лихорадке, плакала, кем-то раненная (Драго, во всём виноват был только Драго! Всадник, как бы ни ненавидел его Стоик, принёс его жену на Олух, не просто позволил — заставил исцелить её. Но зачем?), дрожала и отчаянно звала своего единственного сына.

Сына, которого он не сберёг.

Она, невольно (наверняка невольно!), сыпала соль на всё ещё не заживавшие раны на душе Стоика, обвиняя мужа в том, что он не сумел достойно воспитать сына, не сумел уберечь его. А погубив — даже не похоронил, как было положено быть погребённым единственному безвременно ушедшему Наследнику.

Она в бреду говорила слишком меткие слова, и они ранили ещё сильнее.

Ведь она была безгранично права.

А Магни…

Странный, пугающе похожий на своего старшего брата мальчишка спокойно и уверенно сидел рядом с постелью раненой женщины, в лихорадке принявшей его за собственного сына, и умолявшей не уходить.

И держал её за руку.

Приговаривая, что не уйдёт, не оставит её, подыгрывая и называя своей мамой, прося бороться и не бросать уже его самого.

Но Стоик потерял Магни, как потерял до этого и Иккинга.

Если бы Валка узнала, что он не сумел дождаться её, что вновь женился, пусть любовью там и не пахло, лишь по рассчёту, что мальчишка, которого она так уверенно называла собственным сыном, на самом деле таковым не являлся и в принципе не мог быть им?

Если бы она знала, что у него были дети от другой женщины, пусть та и выигрывала в глазах племени по всем параметрам… Но для Стоика только одна женщина была его женой, только одна женщина была им любима всю жизнь.

Если бы он знал…

Если бы он знал, что Вал жива, то он не прекратил тогда поисков, перерыл бы весь Архипелаг, но нашёл бы её, где бы она ни была!

Но он не дождался.

Мужчина с горечью, с невыносимой, разрывающей душу и сердце на крохотные кусочки (ошмётки?) печалью вспоминал свою юность и молодость, когда он, сначала счастливый жених, а потом довольный жизнью муж и отец столь долгожданного и нежно любимого ребёнка, видел своё будущее только радостным и светлым.

Но судьба рассудила иначе.

Отняла сначала безумно любимую жену, ради которой Стоик был готов покорять и ставить на колени любые народы и племена, уничтожать и создавать, мир положить к её ногам…

А потом и столь же родного сына, которого он пытался огородить от мерзости и жестокости мира.

Зря.

И тихая ненависть к молодой жене разгоралась в его сердце, пусть умом он и понимал, что она уж точно ни в чём не виновата — она сама была такой же заложницей обстоятельств, вот только у неё не было даже права выбрать свою судьбу.

Ненавидеть Ингу за то, что она не была Валкой, было глупо.

Но…

Себе-то он мог признаться — вернуть детей было именно делом принципа, именно местью Чёрному Всаднику, способом показать ему, что тот проиграл, что у него ничего не получилось.

Однако робкая надежда найти Валку…

Именно она была тем, что двигало его вперед. Что не позволяло стать просто сломленным жизнью стариком, потерявшим всё и ещё чуть-чуть сверху того. Что заставляло сражаться, убивать и становиться великим.

Не знал Стоик, что спустя годы его имя будут произносить с благоговейным трепетом, практически ужасом.

Как и имена его сыновей.

Когда он захватывал родной остров своей молодой жены, ставя всё его население на колени, Инга впервые за долгие годы плакала на людях, и ей было совершенно не стыдно, что она позволила своему (да, именно своему, ведь она — мать его наследника!) народу видеть себя такой слабой.

Что сын её увидел такой.

Она стояла на коленях перед своим супругом и умоляла его не делать этого. Не губить её родину, не разорять её.

Но всё было тщетно.

И она больше не плакала, ведь она — сильная.

Ведь она уже давно стала чужой для собственной родины, особенно, когда не пыталась уже облегчить судьбу некогда родного народа.

С сухими глазами, мрачная и чуть поседевшая, она уже совершенно спокойно смотрела, как голова Вульфа Одноглазого заскакала по каменным плитам главной площади, окропляя кровью свой путь. Тело бывшего вождя осело мешком на землю, сраженное одним ударом своего бывшего друга, для которого он стал лишь препятствием.

Кричали и плакали дочери убитого вождя, дети этих дочерей, упала без чувств его жена, и только лишившаяся отца Инга наблюдала за всем равнодушно.

Она не будет пороть горячку, она подождёт.

И отомстит.

Отомстит тому, кто лишил её сына деда.

А лишенные своего лидера люди гораздо легче покорялись, ведь вождь был символом силы и надёжности, каким бы он ни был, это Стоик знал прекрасно.

Одного он не учёл — одна из лучших воительниц его племени была племянницей только что убитого им человека. И она тоже была полна скрытого, закопанного и похороненного глубоко внутри себя гнева.

Астрид тоже не понравилось, что сотворил Стоик.

Мстить она бы не стала, нет.

Но иногда было достаточно просто не прийти вовремя на помощь.

***

Викар искренне не понимал, что происходило вокруг него, почему всё так сильно изменилось, почему его жизнь сделала так резко поворот и что за этим последует.

Он не особо хорошо сейчас помнил братика и сестрёнку, ведь они исчезли, просто раз — и пропали, когда ему и чётырёх лет от роду не было, а теперь ему достаточно скоро исполнится семь лет.

Он в принципе плохо помнил тот день, когда произошла Битва, столь кардинально изменившая его родителей и лишившая родных многих его друзей.

Но хоть Мию и Магни он видел мало, он их любил — родные всё же.

Теперь всё было иное.

Отец стал очень жестоким — на арене часто убивали теперь, но уже не драконов — людей. И его народ довольно ревел, глядя на творившееся действо, проливаемую кровь и приносимую боль.

Мальчик раньше не понимал слова старшего брата, просто запомнил их, но теперь, кажется, понял.

И это было очень страшно.

Отец был страшным. Шла от него какая-то жуть, ничем не скрытая жажда насилия, которая заставляла Викара мысленно завывать от накрывавшего его ужаса.

Но отцу не нравилось, когда он, плача, прижимался к матери, искал у неё утешения.

Вообще не нравились слёзы сына.

Поэтому мальчик старался никогда и никому их не показывать. Ведь ему совсем не нравились насмешки со стороны остальных детей, да и от старших это было слышать неприятно.

Он — Наследник, единственный оставшийся, а потому он будет сильным.

Ещё Викару не нравилось, как отец смотрел на маму. На его такую любимую, такую родную и добрую, сильную и гордую маму.

Смотрел так, словно хотел убить её.

Или только ударить.