Зубатов продолжал все тем же медовым голосом:

– Ну как, Евстратушка, поживаешь? Что твое здоровье?

Медников устало потянулся, хрустнув ревматическими суставами, и произнес:

– Эх, Сергей Васильевич, вчистую замучился на службе государевой, а годы мои немолодые, скоро пятьдесят справлять буду, коли доживу.

– Доживешь, обязательно доживешь, гордость ты наша, Евстратушка.

– Потому и терпим, что государю служим. Люди словно обезумели, бояться перестали. Нынче повсюду недовольство, не таясь ругают государя, проклинают полицию. А что вытворяет интеллигенция? Деньгами субсидируют социалистов. Вон, в газетах пронюхали, напечатали: сынок чайного короля Цетлина эсерам-террористам громадные тысячи передал. Я бы таких господ за шкирку и этапом в Сибирь, на вечное поселение.

– Не помешало бы! – поддакнул Зубатов. Он вкрадчиво запел: – Дорогой Евстратушка, сделай доброе дело, прими, как сына родного, одного человечка…

– Куда принять? – буркнул Медников. – К себе на службу?

Зубатов усмехнулся:

– Нет, он уже служит! Дай несколько уроков наружного наблюдения. Он должен освоить азы науки, которой ты, Евстратий Павлович, владеешь в совершенстве: умением распознать прослежку, избавиться от нее… Ты ведь у нас профессор наружной службы.

Медников, с начальством безропотный, вдруг заартачился:

– Сергей Васильевич, мне дыхнуть некогда, не то что кого учить. Я, пардон, в туалет бегом бегаю, обедать забываю – нету времени, а тут, видите ли, филерскую школу для одного неграмотного открыть должен. Могу посоветовать кого-нибудь из своих ребят, того же Волчка, он научит нашим премудростям.

Голос Зубатова вмиг переменился, обрел жесткие, начальнические нотки.

– Я не могу этого человека раскрывать перед рядовыми филерами. Два-три урока, и все! Он очень способный, все схватывает на лету. Дело требует этого. Как думаешь, кто отдал приказ этого ученичка направить именно к тебе? Тебе кланяется просьбой сам директор Департамента полиции…

– Лопухин? – изумился Медников. – А он не приказал мне жалованье увеличить?

– Я сам тебе за этот месяц премию выпишу…

Медников задумчиво протянул:

– Во-от оно что! Птица, поди, важная?

– Не обычный ученик! От твоей учебы зависит не только жизнь этого человека, но, быть может, государственное спокойствие. Ты, Евстратий, масштаб осознай. Его зовут Иван Николаевич.

– Хоть Иван Васильевич Грозный. – Медников с молодых лет взял себе за правило: начальству не перечить, от службы не бегать. – Пусть войдет!

Зубатов широко улыбнулся, с чувством пожал Медникову руку:

– Спасибо, Евстратушка! Вот за что тебя уважаю – за понимание государственных интересов. – Он поднял вверх палец. – Еще раз прошу, пожалуйста, ничему не удивляйся. Приказ начальства не подлежит обсуждению и удивлению. – Заливисто рассмеялся.

Не прошло и минуты, как дверь открылась. В кабинет вплыла фигура вида необычного. На вошедшем был дорогой костюм, в одной руке – небольшой кожаный портфель, в другой – трость с серебряным набалдашником в виде человеческого черепа. Темные маслины умных выпученных глаз настороженно глядели исподлобья.

Глава филеров, видавший виды, на сей раз испытал потрясение. Если бы в его кабинете застучал копытцами с хвостом и рогами, пахнущий серой нечистый, то знаменитый филер удивился не больше. Подумалось: «Господи, это что, у меня уже грезы начались?»

Этого человека он знал по филерским фотоальбомам. По многолетней привычке сличать натуру с описаниями примет моментально вспомнил запись в полицейской картотеке: «Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки непропорционально маленькие, шея толстая, короткая. Лицо круглое, одутловатое, смуглое, череп кверху сужен, волосы темного цвета, прямые, жесткие, обыкновенно подстрижены коротко. Лоб низкий, брови темные, густые, глаза карие, навыкате. Нос большой, чуть приплюснутый, скулы выдаются. Губы толстые, выпяченные, чувственные. Бороду обычно бреет, усы носит подстриженными». Подумалось: «Монументален, словно гиппопотам».

Сомнений не было – перед Медниковым стоял тот самый наблюдаемый по кличке Толстый, за потерю которого Волчок и его двое товарищей только что получили взбучку. Настоящее имя – Евно Азеф, один из руководителей эсеров-террористов, член ЦК.

Азеф держался уверенно, с апломбом.

– Позвольте, сударь, представиться – Иван Николаевич. – И не протянул руки.

– А меня – Евстратий Павлович. – Тягостная мысль испортила настроение: «Это дурной сон! Я должен сообщать секреты наружного наблюдения махровому бомбисту! Ничего не понимаю… Но ведь начальство приказало! Что ж, стану исполнять».

Азеф полез в брючный карман. Медников с напряженным вниманием следил за гостем. Азеф рассмеялся:

– Это не револьвер! Такой важный учитель мне пока нужен живым. – И наконец вытянул большой носовой фуляр, вытер потное лицо и тяжело опустился на диван.

В предвкушении интересного разговора эти люди с любопытством разглядывали друг друга. И разговор, который вошел в историю криминалистики, начался… Впрочем, к встрече этих замечательных людей мы еще вернемся.

С этой удивительной персоной – Евно Азефом – нам предстоит провести значительное время. Так что бросим беглый взгляд на его младые годы, на те скромные истоки, которые в конце концов ввергли эту замечательную личность в бушующий океан смертельных приключений и мировой славы.

И начать ее стоит с папаши Азефа – Фишеля, которого даже в захолустном еврейском местечке Лысков Гродненской губернии до поры до времени держали за фуфеля, то есть за пустякового человека.

Это был тощий старик в чесучовом, выгоревшем до седого цвета лапсердаке, который он носил так долго, что казалось – родился в нем вместе с седыми пейсами, угрями на тощей шее и глазами, в которых будто отражались все мировые несчастья со времен Ноя.

У Фишеля была, кажется, профессия. По крайней мере, сам себя он называл портным. Более того, он целыми днями сидел на столе с согнутыми ногами в своем логове, полном нищей безысходности, что наискосок от Старого базара, и что-то шил иглой. Он шил иглой потому, что если у него что и было, то это геморрой и язва, но «Зингера» никогда не было. Его заработков едва хватало на прокорм жены Сары, а швейная машинка была недоступной роскошью и мечтой, как, скажем, двухэтажный дом с колоннами местного полицмейстера Викентия Буракевича.

Фишель окидывал взглядом свои нищенские углы и тяжело вздыхал:

– Конечно, Бог очень любит бедных, но помогает почему-то богатым.

Но, видимо, Фишель иногда отрывался от шитья, ибо цветущей весной 1869 года у Сары родился младенец (в конце концов, их станет семеро!), и этого младенца назвали Евно. Согласно обычаю, на восьмой день этому ребенку искусный моэль Герцик, у которого осложнения и заражения хотя и случались, но не так, чтобы каждый раз, обрезал Евно крайнюю плоть. Это означало заключение союза между еврейским младенцем и праотцем Авраамом. Это уже было что-то, на это можно было надеяться.

Как другая знаменитость, Яша Хейфиц, едва в младенчестве прикоснулся к скрипке, так сразу обнаружил яркое дарование, так и наш герой Евно уже в пять лет блеснул талантом, который вовсю развернулся позже и сделал его имя знаменитым на десятилетия вперед.

Случилось это так. Папа Фишель однажды пригласил в гости каких-то знакомых и по этому случаю в лавке Соломона Ниточкина на последние деньги купил фунт хороших конфет. Конфеты от голодных детей были спрятаны на кухне в пустую кастрюлю, но разве от смышленого не по возрасту и всегда голодного Евно можно чего утаить?

Тот тайком слопал все конфеты. Возмездие родителей готово было пасть на его голову, как на грешников пламя, сошедшее с небес, но на умного Евно снизошла благая мысль. Все фантики он загодя спрятал под подушку трехлетнего братца Натана. Подозрение все же пало на Евно, который в тот день почему-то много пил воды и имел подозрительно сытый вид. Когда отец с ремнем в руках начал следствие, Евно ему шепнул (в детстве он всегда почему-то говорил громким шепотом):