Коронация бюста Вольтера 30 марта 1778 года в Комеди Франсез. Гравюра по рисунку Жана Мишеля Моро-младшего. 1782

Театральная сцена и правда могла показаться не вполне подобающей ареной для триумфа. Если театр по определению был местом действия героев, ищущих славы, – персонажей трагедийного жанра, в котором Вольтер много лет оставался непревзойденным мастером, – он также служил местом, где создавались и разрушались репутации авторов и актеров, чью судьбу решал суд зрителей, происки конкурентов, свист недовольных; театр был в равной мере пространством светских контактов элит и грубых забав простонародья, местом, где полиции стоило больших усилий обеспечивать общественный порядок; он был, наконец, центром формирования будущей культуры знаменитости, главными действующими лицами которой выступали актеры и актрисы, невзирая на отсутствие у них социального статуса. «Триумф» 30 марта 1778 года отнюдь не был официальной и торжественной церемонией, напоминая скорее разудалый народный праздник, подобие маскарада; неизвестно, понравился ли он самому Вольтеру. Вероятно, тот сознавал некоторую нелепость ситуации: когда маркиз де Вийет возложил ему на голову лавровый венок, он тут же, не обращая внимания на аплодисменты, его снял[21]. Прилично ли получать при жизни такие почести?

Сцена с лавровым венком напоминает известный эпизод из истории литературы, хорошо знакомый людям эпохи Просвещения: речь идет о «коронации» Петрарки на Капитолии в 1341 году[22]. Но увенчание лаврами Петрарки было по-настоящему торжественной церемонией, в которой участвовал представитель короля Роберта Неаполитанского, одного из крупнейших меценатов своего времени. Союз между прославленным монархом и знаменитым поэтом, столь распространенный во всей Европе вплоть до начала правления Людовика XIV, во времена Вольтера переживал кризис, и писатель знал это лучше, чем кто-либо. Но могла ли публика Комеди Франсез заменить собой короля? Не дискредитировала ли она автора? Не была ли карикатурная церемония в театре похожа скорее на бенефис какой-нибудь актрисы или певички, чем на чествование великого поэта?

В тот день в лице Вольтера странным образом соединились репутация автора «Генриады» и «Эдипа», знаменитость фернейского изгнанника, чьи поступки и мнения были известны всей Европе, и, наконец, слава, будущая слава великого человека, которым он уже был для его поклонников, классика, которым ему еще предстояло стать. Поскольку Вольтер для нас – воплощение величайшего писателя эпохи Просвещения, первым из литераторов удостоившегося погребения в Пантеоне, мы видим в этом эпизоде лишь начало пути к посмертной славе. Но самому Вольтеру и его современникам ситуация представлялась менее однозначной. Можно ли было в интересе, проявляемом обществом к его персоне, разглядеть предзнаменование грядущей славы? Задача сложнее, чем это кажется нам сейчас, a posteriori; чтобы с ней справиться, надо было понимать связь между прижизненной знаменитостью человека и его образом, остающимся у потомства, поскольку только он может гарантировать вечную славу.

В 1778 году известность Вольтера достигла своего пика. Она давно вышла за рамки литературы, перестала зависеть от признания коллег и критиков. Даже те, кто никогда не читал его книг, слышали его имя. О его поступках и мнениях рассказывалось в газетах. Его имя постоянно всплывало в «Тайных мемуарах Республики словесности», хронике культурной жизни, которая пользовалась огромным успехом у читателей. Участие в литературной полемике и в политических баталиях, остроумие и блеск позволяли Вольтеру всегда оставаться актуальным – искусство, которым он владел, как никто другой. Уже давно из просто популярного писателя Вольтер превратился в публичного персонажа, вызывающего всеобщий интерес. На его имени пытались нажиться начинающие и малоизвестные авторы. Еще в 1759 году молодой ирландский романист Оливер Голдсмит, решив сыграть на интересе публики к Вольтеру для продвижения собственной карьеры, опубликовал о нем вымышленные мемуары, в которых более или менее достоверные эпизоды перемежались совершенно фантастическими деталями[23]. Адвокат Жан Анри Маршан в течение тридцати с лишним лет развлекался сочинением пародий на Вольтера с характерными названиями: «Политическое завещание господина В^***» (1770) или «Публичное признание господина Вольтера» (1771)[24].

Вольтер не нуждался в агентах, которые занимались бы его раскруткой. Поселившись в своем поместье в Ферне, он превратил его в место паломничества всех, кто оказывался поблизости. Просто читать его книги было недостаточно, требовалось лично увидеть человека, олицетворяющего тогдашнюю Европу. Такие визиты служили Вольтеру одним из главных развлечений: он принимал гостей в соответствии с разработанным им церемониалом, напоминавшим то ли спектакль в театре, то ли аудиенцию у короля, и всячески способствовал тому, чтобы путешественники по возвращении домой рассказывали как можно более яркие истории из жизни великого изгнанника[25]. Эти же визиты постоянно отвлекали от работы, требовали больших затрат времени и сил, так что Вольтер без колебаний выпроваживал зануд и тех, кто приезжал к нему из чистого любопытства и не был способен дать что-либо взамен. Чарльз Бёрни рассказывает, как Вольтер, устроив крайне холодный прием группе посетителей из Англии, произнес следующую гневную тираду: «Итак, господа, вы меня увидели; теперь скажите – разве я похож на одного из тех диких зверей или чудовищ, которых выставляют в ярмарочных балаганах?»[26] Знаменитый человек сравнивается с диким зверем. Это сравнение будет переходить из книги в книгу и постепенно станет стереотипом; но здесь оно необходимо, так как подчеркивает всю двойственность публичного интереса. С одной стороны, это средство достижения знаменитости, с другой – источник опасности: разве не грозит он в любой момент превратить знаменитого человека в объект наблюдения?

Подобный интерес не сводился к представителям элиты или к читателям газет. Имя Вольтера было гарантией хороших продаж, разжигая аппетиты книготорговцев и толкая их на изготовление контрафакта. Философ, который был прекрасно об этом осведомлен, вел сложную и искусную игру с издателями, объявлял войну книжным «пиратам» и в то же время вовсю пользовался их услугами. Он часто сетовал на последствия «злополучной знаменитости», жалуясь, например, на выход под его именем тома не принадлежащих ему, «постыдно сфабрикованных» писем: «Но как ни старайся, пара экземпляров обязательно попадет в магазины. Что вы хотите? Такую цену я должен платить за свою злополучную знаменитость, которую с большой охотой променял бы на спокойную безвестность»[27]. В этом нарочитом пренебрежении Вольтера к собственной популярности, которую в реальной жизни он, будучи искусным «пиарщиком», усердно культивировал, есть, по-видимому, доля кокетства. Однако жалобы на «злополучную знаменитость» то и дело проскальзывают в его переписке, и собеседники стараются попасть ему в тон. Франсуа Марен, предлагая Вольтеру составить томик его переписки с друзьями, чтобы опередить «проклятых книготорговцев» из Голландии, норовящих всюду использовать его имя, добавляет (как будто подобная мысль давно стала общим местом): «Это обратная сторона знаменитости»[28]. Знаменитость – не просто вопрос репутации, это одно из социальных условий с присущими ему ограничениями, среди которых невозможность избежать любопытства окружающих, интереса владельцев типографий, махинаций нечистоплотных издателей. В 1753 году, когда Вольтер еще не был патриархом от литературы, коронованным в Комеди Франсез, но уже считался самым знаменитым писателем своего времени, чьи сложные взаимоотношения с Фридрихом II давали обильную пищу прессе, племянница Вольтера, мадам Дени, писала по этому поводу Джорджу Киту: «Обратная сторона знаменитости моего дяди состоит в том, что стоит ему шевельнуть пальцем, как об этом знает вся Европа. Он решил найти себе убежище в такой глубокой глуши, чтобы ему дали хотя бы умереть спокойно»[29]. Знаменитость – это и величие, и кабала одновременно, поскольку она превращает знаменитого человека в публичную фигуру. Она налагает на него обязательства, требуя быть образцом для подражания и добиваться общественного одобрения. По словам Жана Робера Троншена, Вольтеру приходилось уделять особое внимание защите от обвинений в безбожии: «Чем больше человек знаменит, тем больше тонкости ему приходится проявлять, когда критика касается столь щекотливого вопроса»[30].