Почему не он пришёл в сон Одри? Зачем вместо него явился Бэтмен? Какое он имел право красть её грёзы?

— Я не хочу тебя убива-ать, — он усмехнулся и подтолкнул Одри к столу.

— Тогда… Что вы задумали? — она покосилась на камеру.

— Я предлагаю тебе сделку. И-и-и… Выиграют все.

Одри сомневалась. Во что же она вляпалась? Может, это всё-таки она заигралась в непокорную дочь, решившую найти незабываемые приключения в большом мире? Но всё каким-то удивительным образом сузилось до пыльной, невзрачной комнаты с зарешёченными окнами. Стол. Тренога. Джокер. Что между ними общего? Нелепая задача, ответа на которую Одри не знала, но ей предлагали сыграть в эту игру.

— Вы хотите меня пытать?

Джокер засмеялся, заливисто, пугающе. Его смех звучал подобно вьюге, ворвавшейся в нагретую квартиру, чтобы посеять панику. Холод, который обжигал. Может, поэтому Джокеру по нраву были бомбы? Это жар, это адское пекло, которого ему так не хватало. Он переворачивал всё вверх дном, сеял хаос и панику, и хотелось укрыться, сбежать, спрятаться, лишь бы найти тишину. Но только не Одри. Она не хотела жить в мёртвом безмолвии.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — затараторил Джокер. — Нет. Что мне это даст? Я не маньяк. Я не получаю удовольствия от чужой боли. Если я убиваю, то делаю это быстро, сама смерть — уже-е достижение цели.

Джокер облизнул губы, всплеснул руками и изобразил, будто печатает на невидимой клавиатуре.

— «Уэйн корпорейшн» объявила за мою голову пятьсот тысяч долларов. Что-о такое пятьсот тысяч? Любой плешивый пёс может испытать удачу, попытаться поймать её. Любой алкаш, возомнивший себя героем. А что будет, если я тебя убью? Папочка Уэйн поплачет. Он будет го-орько плакать и объявит за меня… — Джоркер закатил глаза и снова облизнул губы. — Миллион. Хорошо, два. А потом Брюс женится, у него родится новый наследник, который вырастет послушным.

Джокер указал на Одри пальцем и склонил голову набок:

— Не таким как ты. Я хочу, чтобы па-апо-очка Уэйн объявил за меня пять… нет, десять миллионов. И он объявит. И мне даже не придётся тебя у-уби-ива-ать.

— Вы не боитесь, что на вас объявят охоту за такие деньги? — удивилась Одри.

— Я этого желаю, — он всплеснул руками. — Весь фокус в том, что никто этих денег не получит. Знаешь почему? — он кивнул. — Потому что я — анархия, а анархию невозможно обуздать, хаос неподвластен законам. И Брюс Уэйн будет жить с этим. Его награда как непрогремевший взрыв. Он будет засыпать под шёпот ярости его внутреннего «я», просыпаться с нею, с его губ каждую минуту будет слетать: Джокер, Джокер, Джокер. И-и-и… Разве ты этого не хочешь? Отомстить. Мы поможем друг другу лишить Брюса Уэйна покоя.

— И что надо делать?

Джокер расстегнул пуговицы на фиолетовом пиджаке, стянул его и небрежно бросил на спинку стула. Кожаные перчатки упали на стол.

— Что вы делаете? — спросила Одри, когда Джокер развязал узел галстука.

— Мы снимем для папочки домашнее ви-иде-ео-о, — прорычал он.

— Видео? О чём оно будет? — Одри вжалась в стол, догадываясь, куда клонил Джокер.

— Вот об этом.

Он наклонился к Одри и поцеловал. Она закрыла глаза и на секунду представила, как это будет. Воображение рисовало умопомрачительно страшные и вместе с тем томительные картины. С ней ли это происходило? Или это видение? Может, её опоили, вкололи что-то, и вместо Бетмена в сон ворвался змей-искуситель со шрамами на лице? Но Одри тонула в жадном поцелуе наяву. Сдаться? Рискнуть?

— Мы можем каждый сыграть свою роль. Ты-ы можешь брыкаться, кричать, звать папочку на помощь, кусаться и рыдать, а мо-ожешь показать греховную страсть. Решать тебе.

— Я… согласна… — в горле пересохло. Руки дрожали. Иллюзия, ещё недавняя невинная грёза сбывалась. Хорошо это или плохо? Одри вдруг подумала о том, что когда боги хотят наказать, они исполняют желания.

— Друго-ое дело, — довольно ответил Джокер и, хлопнув в ладоши, включил камеру. — Итак, начнём.

Одри вздрогнула, когда он подхватил её и усадил на стол. Это определённо самоубийство, но воспоминания о поцелуе, о вчерашнем волнительном и первом прикосновении будоражили. И сегодняшний поцелуй был не менее особенным. Кажется, ещё никто так не касался её губ. Такая близкая опасность притягивала, манила, обманывала сладкими обещаниями. Одри представила, что она нож в руках Джокера, и пальцы касались её, удерживали, не выпускали ни на миг, боясь потерять равновесие и власть.

«Отец это увидит», — голос разума врывался в желание согрешить, не давал покоя, и Одри раз за разом встречалась с камерой взглядом. Боролась с собой, готова была передумать и тогда несмело убирала крепкие, жилистые руки, но поцелуи убивали в ней сомнения, затягивали обратно в омут.

Утонуть. Раствориться. Умереть.

Джокер немного отстранился, чтобы раздвинуть её ноги и устроиться между ними поудобнее. Щелчок, и нож аккуратно вспарывает трусики. Одри вздрогнула, глядя, как он отбросил их на кровать.

— Преграды больше нет, — ухмыльнулся он.

Одри снова посмотрела в камеру, пока Джокер задирал её юбку. Ей страшно, но в то же время она ни за что не повернула бы время вспять, не отказалась от этого момента. Джокер что-то мурлыкал себе под нос, и Одри услышала, как он расстегнул молнию на дорогих брюках. Томительное и вместе с тем пугающее предвкушение.

Пусть сердце колотится. Пусть. Страх и желание переплелись. Руки всё ещё дрожали, и Одри ухватилась за плечи Джокера, пытаясь перевести дыхание, но ничего не получалось.

Одно неверное прикосновение, и она передумает, сломается, крикнет в камеру, что это ошибка. Сомнение не отпускает из острых коготков, оплетает паутиной страха, но желание всё равно бьётся мотыльком.

Жар ожидания заставлял вспыхивать фантазии, горячие и опасные, и когда руки Джокера обняли Одри, когда он прижал её к себе, сомнение вновь растаяло, наконец выпустив на волю несмелого мотылька. На секунду ей показалось, что она в объятиях, обещающих защиту, ласку, любовь, но когда она подняла глаза и встретилась с безумным взглядом, утонувшим в чёрных провалах краски, то увидела насмешку. Он играл с ней. Паук и бабочка.

Страшно. Поздно поворачивать вспять, Джокер сам сказал, что она может кричать и вырываться, это не повлияет на происходящее. Прикосновения Джокера настойчивые, требовательные, умелые пальцы касались легко. Искушённые. Ни капли сомнения, ни брезгливости, ни жёсткости. Он целовал её губы, целовал шею, и Одри таяла, хотя знала, что загляни она в глаза Джокеру, встретится с лукавством, с безумием.

Джокер подтянул Одри к краю, развёл её ноги чуть шире, приноравливаясь, и она охнула. Сжала пальцы на рубашке, задышала глубже, тяжелее. Прикрыла глаза, ощущая каждую секунду остановившегося времени. Свет в комнате мигнул, и Одри вздрогнула, заскребла пальцами по плечам Джокера, сжала его бёдра. Он нетерпеливо толкнулся внутрь. Ещё. Одри задыхалась, хватала ртом воздух.

Комната сжалась до размера очертания фигур, словно ночь осыпалась с потолка и заполнила всё вокруг, забилась в каждый угол, целовала холодные руки, оплетала Джокера. Его смелые движения в этой густой тьме подкупали. Он тоже тяжело дышал, толчок, и каждый раз с его губ срывалось заветное, томное «хах».

Он рванул блузку, и пуговицы застучали по полу.

Толчок.

Небо на закате заволокло чёрными тучами.

Толчок.

Словно непослушный ледяной ветер целовал в губы.

Джокер навис над Одри, приостановившись, коснулся щеки, оставив на ней влажный поцелуй, а во взгляде привычное безумие. От его рубашки обжигающе пахло полынью и древесной горечью. Он протянул руку к лицу Одри и убрал волосы за ухо, куснул за шею. Какое искушение. Одри впилась в его плечи, прижимаясь, слушая, как вокруг сжалась тревожная тишина. С губ сорвался тихий стон. Джокер снова толкнулся внутрь. Сильнее. Яростнее. Одри откинулась назад, запрокинула голову, вздыхая в такт. Толчок. Горячо. Толчок. Опасно. Она скрестила ноги на его бёдрах и уже не прятала стоны, не стеснялась пытливого взгляда камеры. Сердце колотилось.