V. Видом своим он напоминает человека пожилого и похож на учителя или наставника: взор у него всегда сосредоточен, брови не надменные, не нависающие над глазами и не выдающие человека подозрительного, но растущие свободно и надлежащей формы. Его походка – не торжественная и важная, но и не ленивая и распущенная, но такая, которую бы похвалил музыкант, знающий толк в том, как поднимать и ставить ноги, голос – стройный и благозвучный, нс клокочущий в потоке речи, но и не глухой, и не едва слышный.

VI. Есть немало слов и дел, которые заставляют замкнуться в себе или, напротив, растравляют человеческую душу, но ни одно из них не ожесточило характера царя и не сделало его нрав замкнутым; он радостно смеется, жалобно плачет, гневается редко, а на доброе дело готов нередко, изучению законов много времени он не уделяет, но во время суда перечислит сразу все, извлекая их не из книг, а из глубины сердца. Он легко краснеет и не допускает никакого бесстыдства. Он ловко бросает мяч по кругу, но чтит лишь один небесный круг, ибо знает, что круговращение дел подобно игре в кубики, то бишь тому геометрическому кубу, который Платон отдает земле[7]. Охота приносит ему радость, но доволен он, только когда птица уходит невредимой, если же преследователь ее настигает, царь терзается душой и отводит глаза.

VII. Царский блеск не заботит Михаила, и он хочет, чтобы его голову красил не венец, а образы добродетели. Не все слова, что нашептывают ему в уши, доходят до его сердца, но огорчительные известия так и не проникают вовнутрь, а в душе запечатлеваются только приятные. Примером ему служит отец, которого он много превосходит, хотя и утверждает, что во всем ему уступает. Скажу, однако, о главном, чему я даже и восхищаться не в силах: тяжко пришлось Михаилу и на востоке, и на западе (начало всем несчастьям положили его предшественники[8]), и любой другой, даже самый стойкий, на его месте поддался бы напору бедствий и смирился бы со злом. А потом что? Лопнули бы скрепы державы, рухнула бы ее кровля, треснуло основание. Но твердость его души, неколебимость нрава выдержали напор, и если мы не причалили в гавани, то все-таки качаемся на плаву и еще не унесены в открытое море.

VIII. Таков он со всеми; что же до отношения к писателю, то его ни с чем нельзя ни сопоставить, ни сравнить. Ни к одному из братьев, ни к людям высокородным, ни к мужам священным и божественным не испытывал он такого доверия, как ко мне. В том, как он одаривал меня, прибавляя к одному подарку другой, становясь щедрее и щедрее, присовокупляя к каждому благодеянию следующее и все увеличивая свои милости, Михаил еще выдерживает сравнение с другими, но что касается врожденных свойств его характера, природы души, того, как он расцветает и переполняется весельем и радостью при моем появлении, как возносит меня выше всех мудрецов, не только ему знакомых, но и тех, о ком знает понаслышке, – в этом его и рядом ни с кем поставить нельзя. Да не поразит меня стрела укора и зависти!

IX. Я сокращаю свое повествование и потому не смог рассказать о многом: о его любви к жене, о том, какое дитя она ему родила, о его любви к обоим братьям, превосходным мужам, которых, однако, он сам много превосходил. Не стану воздавать царице хвалу за ее род, богатством и древностью превосходящий любой царский, хватит с нее нрава ее несравненного и красоты неподражаемой. А если, как говорится в трагедии, молчание красит женщину[9], то оно – лучшее из ее украшений, ибо никто, кроме мужа, не слышал звука ее голоса, и без украшений она прекрасней, чем когда по необходимости их надевает[10].

X. А каков этот самодержец с братьями! Он и в мыслях не имеет обращаться с ними, как с подданными, и непрестанно их одергивать, но с каждым из них делит царские обязанности и предоставил им самовластное правление. Расскажу и о дяде его, кесаре. Царь привязан к нему, восхищается его разумными советами и искусностью в любом деле. Сам он занимается гражданским управлением, а на него возложил все военные заботы.

XI. К уже сказанному добавлю вот что. Узнав, что я собираюсь рассказать о нем в своей истории, этот царь не велел мне писать, пока он сам не изложит главные свойства своего характера, и вскоре секретарь огласил мне его записи. До того, как их выслушать, я представлял себе, что его сочинение содержит нечто неизреченное и величественное. Но он в нем так себя принизил, таким дурным себя изобразил, так оговорил свою душу, что и железная природа не может не восхититься высотой его смирения. Уже одно это, о божественный царь, заменит все прочие твои добродетели и свойства.

Константин, сын царя Михаила Дуки[11]

XII. Сына царя Михаила Дуки – младенца Константина – я видел принимающим пищу на руках у кормилицы и с царским венцом вокруг головы. Я не описываю ни речей его, ни поступков (ибо не успел он еще ничего ни сказать, ни сделать), но только его внешность и нрав, а по ним, насколько возможно, и врожденную душу. Я не знаю подобной земной красоты! Его лицо выточено в форме совершенного круга, глаза огромные, лазоревые и полные спокойствия, брови вытянуты в прямую линию, прерывающуюся у переносицы и слегка загнутую у висков, нос с большими ноздрями, наверху слегка выдается вперед, а внизу напоминает орлиный; золотистые, как солнце, волосы пышно растут на голове. Губы у него тонкие [и одна к другой как бы прилаженные, сам ребенок живой] со взором сладким, слаще ангельского, и душа в нем светится не приниженная и не вознесенная, но кроткая, пробужденная божьим прикосновением.

XIII. Про Геракла рассказывают, что, увидев грудного младенца Аякса Теламонида, он завернул его в львиную шкуру[12]. Не раз прижимая к груди Константина, я молился о том, чтобы пошли ему на пользу мои речи. Снова и снова заключал я его в объятия, и да будет мне радость от него, когда, возмужав, примет он власть из рук своего отца. После взятия Трои Нестор из Пилоса наставлял Неоптолема, Ахиллова сына, что ему делать, дабы вырасти достойным мужем[13], и я дал бы Константину такое наставление (может быть, превратившись в юношу, этот царь и прочтет мое сочинение): бери пример с отца своего и по нему меряй себя. Уподобься, дитя, родителю и плох не будешь[14]. А если еще продлится моя жизнь, посвящу я тебе и другое слово, когда уже сам дашь ты мне повод для сочинения. А если нет, хватит с тебя и уже сказанного, ибо другим людям даст оно материал, чтобы написать о тебе.

XIV. Этот царь, только вышедший из юношеского возраста, отличается необыкновенной приятностью, он увлекается красноречием, но не чурается и более глубоких предметов. Он дает мне пищу для размышлений, рассуждая об антиподах и отрицая их существование, поскольку, дескать, не могут они висеть вниз головой. Руки у него сильные, тем не менее человек он тонкий, искусный и умелый рисовальщик[15], нрав имеет не скрытный и не лукавый, а для всех доступный. У него благородные привычки, он ловкий наездник и до того страстный охотник, что не может упустить зайца и готов вместе с журавлем взлететь в небо. Оратор он не очень ловкий, но и оплошностям в речи умеет придать прелесть.