Гридень кивнул и старательно расправил черные, такие же, как у него самого, волосы.

Затем он переоделся сам в то, что нашлось в сенях, вернулся с ворохом одежды, собираясь засунуть ее в печку.

- Не… - Василиса хотела сказать «не прогорит». – В навоз…

Да, туда едва ли бы кто сунулся. Никита не без труда расковырял замерзшую навозную кучу, вилами затолкал внутрь всю лопоть. Хотел сунуть туда же саблю, но стало так жаль доброго харалуга, да и ножны цеплялись за все подряд, как будто клинок не хотел туда идти, и Никита рассудил, что в этом доме хоть дед, хоть прадед наверняка ходили на рати и вполне могли добыть хорошее оружие. Приведя все в прежний вид, Никита вернулся в дом и спрятал саблю на дно сундука, замотав в какие-то бабьи тяпки.

От недосохшей одежды его скоро начал пробирать озноб. На дворе и по дороге было изрядно натоптано, и можно было надеяться, что след останется незамеченным, а даже и так, конский след уходит в лес (Никита похвалил себя, что прогнал коня), но дым из трубы должен был привлечь внимание. И все же просто сидеть и ждать, пока явится литва, было невыносимо. Да дым, не дым, деревни они всяко не минуют! Решившись, он стал разжигать печку.

Никита как раз, стоя на коленях спиной к двери, раздувал уголья, когда послышалось ржание, звяканье удил и голоса. Он поднялся, отряхнул руки, повернулся. Литвин вошел в дом по-хозяйски, подбоченясь, с прищуром повел взглядом по сторонам. Второй держался более осторожно, не убирая ладони с рукояти секиры.

- Дивись-ка, кум, никак нас дожидаются! – проговорил первый. Это все-таки оказался русич, но говорок у него был непривычный, почти как у покойного Родиона Нестеровича. – Где все? – резко бросил он.

- Ушли, все-все ушли! – готовно затараторил Никита.

- Куда?

- В… - Никита едва не сказал «в лес», но испугался, что от него потребуют их туда вести, и поправился, - в город! Бают, за стенами отсидимся! А матка недужна, тово, так и я… вроде как чтоб не одна.

Волынец прошелся по избе, не говоря ни слова, сунул себе в карман две-три попавшиеся на глаза вещички, потребовал:

- Где мед? И не брехай, что нет, омшаник сам бачил.

Никита долго бестолково тыкался туда и сюда, пока наконец не отыскал бочонок, сам прихватил и берестяной ковшик, чтобы не злить грабителей. Волынец одобрительно хмыкнул, черпнул медовухи, выпил, крякнул, обтер усы. Заметил молчаливому куму:

- Малый-то с перепугу перезабыл, где что у него в дому.

Тот буркнул что-то по-литовски.

Никита с отвращением и растущей яростью смотрел, как чужаки шарят по дому. По чужому, не Никитиному… и все равно! Волынец откинул крышку сундука, присвистнул. Никита пожалел о сабле; лучше б засунул в навоз! В это время взошел еще один, очень высокий, очень худой седой литвин в хорошей броне. А за ним еще несколько. Кумовья, увлеченно потрошившие сундук, его не заметили.

- Слышь, паря, а у тебя нет сестренки? – вопросил волынец, не оборачиваясь. – Такой… подобротнее?

- Н…нет, - недоуменно пробормотал Никита.

- Ну значит тогда твоя матушка здорово усохла, - хмыкнул тот и поворотился к Никите, растянув в руках женский сарафан. Сарафан был почти новый, праздничный, украшенный нарядной цветной вышивкой, самый обычный крестьянский сарафан. Вот только Василиса могла бы им обернуться раза два с половиной.

В этот миг Никита понял, что он сейчас умрет. Враг сейчас двинется к Василисе. До сабли было не дотянуться, но кочерга была под рукой, и Никита мысленно примерился к ней. Одного он положит, волынец не воин, он слишком беспечен. Если повезет, двоих. А потом его убьют. Княгиню он не спасет и никому не поможет. И все же поступит именно так.

Мгновения тянулись. Волынец отчего-то медлил. Седой воевода неотрывно смотрел на сарафан. Его, а не волынца, понял Никита. Старого воина ему не убить, он почувствовал это сразу, но хотя бы ранить. Воевода перевел взгляд на лежащую женщину. Встретился с Василисой взглядом…. И отрывисто приказал что-то на литовском.

Волынец вздрогнул, растерянно повернулся к воеводе.

- Ничего не трогать! – повторил тот по-русски. Видно было, что он не привык повторять дважды.

Он развернулся и вышел, за ним полезли воины. Волынец резво кинул лопотину, недобро зыркнул исподлобья и порысил к двери вслед за всеми.

Никита закусил губу. Хотелось с шумом перевести дух… Все обошлось. Во всяком случае, на ближайшее время.

Литва возилась в сенях. Звякало железо. Молодой голос отчеканил:

- Кейстутий Гедиминович, гонец!

***

Передовой Московский полк весь лег на Тростне, лишь немногие воины были взяты в полон. Но подвиг их не пропал втуне, и когда Ольгерд подступил к Москве, он застал город полностью готовым к осаде.

Ольгерд призадумался. Крепко призадумался. Он полагался на скорость и потому не потащил с собой тяжелых медлительных орудий. Но изгоном город взять не удалось, штурмовать каменную крепость не было средств, осаждать не было времени. Растерянность московитов очень скоро должна была закончиться, и свежие рати в любой час могли появиться под стенами Москвы. А какова была его, Ольгердова, задача? Припугнуть Дмитрия. Ослабить Дмитрия. Это он выполнил с успехом. Вернуть Михаилу Дорогобужский удел и освободить его от обязательств относительно Владимирского стола. Дмитрий теперь наверняка пойдет на это. А вот уничтожать Дмитрия в Ольгердов замысел не входило отнюдь. Не пришлось бы потом иметь дело уже не с Митей-растяпой, а с тем же Михаилом.

Поэтому Ольгерд, три дня постояв у города и испустошив окрестности, взял мир на всей своей воле и двинулся обратно. На возражения шурина мрачно отмолвил:

- Ты получил Городок? Не стал подписывать отказной грамоты? Наказал московского князя за клятвопреступление? Взял вдоволь добычи? Так чего еще тебе надо!

Михаил мог бы сказать, чего. Но Ольгерд не собирался его выслушивать.

***

Тверичи грабили истово, как работали, отмщая московитам за свои разоренные дворы. И Илья, как все, остервенело врывался в брошенные дома, хватал вначале что попало, после, уже с разбором, что получше. Но вот когда дом оказался не пустым, рука не поднялась, не помогли и воспоминания о погроме родной Ивановки, к коему эти перепуганные старики никак не могли иметь отношения. Он только велел кормить воев, и бабка споро забегала, кажется, обрадованная, что удалось избежать худшего. В этом доме Илья сам так ничего и не взял, но его ребята. уходя, кое-чего покидали на телегу, и Илья промолчал, понимая, что останавливать их не имеет права.

В бою было проще. Впрочем, после Тростны настоящих боев не было, только отдельные стычки, и все же обдирать доспех с только что сраженного врага совесть не препятствовала. Что с бою взято, то свято! Это уж от века. Так, что добыв сам, что выменяв, Илья набрал целый мешок железной ковани, привязал к задку саней коня и корову, и за пазуху припрятал мешочек с кое-какой приятной женской мелочью – порадовать дочку. Однажды в лесу на них наскочила ватага вооруженных кто чем мужиков; без особого успеха, единственно наделав пополоху. Илья тогда сшиб с ног молодого парня, уже в снегу, на земле, несколько раз двинул хорошенько кулаком, и когда тот обмяк и перестал трепыхаться, принялся крутить арканом руки. Крепкий парень потом долго бежал за конем, растрепанные русые кудри болтались из стороны в сторону – шапку он потерял еще давно; на первом же привале Илья отправил его к остальным полоняникам.

На этом Илюхин хозяйственный запрос был удовлетворен, и нахватывать еще полоняников он не собирался, если б не случай. Тверичи стояли под Москвой и гадали, когда их пошлют на приступ, а пока отдыхали и развлекались, кто как мог. Илья, по должности, обходил стан и строжил своих, в одном месте даже опрокинул в снег жбан браги, наорав на мужиков (начинать орать следовало первым, пока не опомнились, а то от успевших таки приложиться ратных можно было огрести и самому):

- Московиты полезут на вылазку, а мы дрыхнем с перепою?! А приступ объявят?!