Постепенно светало, Дарья то шла пешком, то ехала, и уже не чувствовала ни рук, ни ног, и нос тоже противно смерзся, так, что хотелось, но никак не получалось высморкаться, несколько раз она бралась растирать руки снегом, но лучше не становилось, только хуже. Нестерпимо сосало под ложечкой, и Дарья попыталась грызть сосновые веточки, но они уже одеревенели, и только оставили во рту гадкий смолистый вкус.

Конь вдруг споткнулся и больше не мог ступить на переднюю ногу. Дарья, присев на корточки, взялась за копыто, чтобы посмотреть, но жеребец отдергивал ногу и вздрагивал всей кожей, и она так и не смогла ничего понять, кроме того, что с увечным конем она далеко не уйдет. И она снова чуть не заплакала, и снова сдержалась, на прощанье похлопала коня по холке и побрела вперед, а конь, ковыляя и неловко подскакивая, шел за ней вслед, но в конце концов отстал, и Дарья осталась в лесу совсем одна, если не считать малыша за пазухой, который давно уже не шевелился, не подавал голоса и только слабо-слабо дышал.

Она шла и шла, и, когда услышала что-то, похожее на человеческую речь, сначала не поверила, а потом испугалась до жути и замерла, не смея дышать. Но говор сделался отчетливее, и она разобрала, что говорят по-русски. И вот тогда она бросилась бежать, спотыкаясь и всхлипывая, между кустами завиднелись люди, и округлый, вытянутый кверху, русский шелом блеснул на солнце, и Дарья выбежала из леса навстречу русичам, не помня себя и всхлипывая в забытьи:

- Свои! Братики! Свои!..

- Глянь-ка, девка! – удивленно высказал один из воинов.

- Во чудеса! – подхватил другой. – Полон сам бежит, да еще добычу тащит!

Это были русичи, но с подвластной Ольгерду Волыни.

Литвин с долгими седыми усами шагнул навстречу Дарье, протягивая руки.

- Поди-ко суда, - сказал он по-русски, старательно и трудно выговаривая слова чужого языка.

И Дарья, что доселе стояла, точно оглушенная, отчаянно завизжав, кинулась на литвина, на врага, на блеснувший клинок…

Седоусый литвин, обтерев снегом окровавленное лезвие, вбросил саблю в ножны и отвернулся, мимоходом пожалев о зарубленной девке: крепкая, работала бы хорошо. Двух сыновей у него убили немцы, невестку угнали в полон, и его старухе очень нужны были в дому рабочие руки. Литвин пошел было прочь, но краем глаза заметил шевеление и вернулся, подумав: неужто не насмерть? Девка была точно мертва, но оттопыренная на груди одежда снова странно шевельнулась, и литвин, наклонившись, распахнул тулуп. Младенец чуть слышно хныкнул. Литвин постоял, подумал. От такого полону больше хлопот, чем прибытку! Литвин взял ребенка на руки, заботливо прикрывая полою долгой свиты. Скота захватили много, и молоко должно было найтись.

***

Передовой полк дошел до реки Тростны и там стал станом.

- Здесь и будем ждать, - постановил Минин.

Акинф досадливо стряхнул с усов мокрый снег.

- А если не полезут?

Минин покачал головой:

- Полезут! Кроме как здесь, им негде.

Не прошло и часа, как из серой снежной завесы начали выныривать литовские всадники.

Дмитрий Минич надел шелом, со щелчком опустил стрелку, пряча и крутые залысины, и круглое, вечно масляно блестящее лицо. Вздел воеводский шестопер.

- Ну, с Богом!

Он еще не ведал, что литовцы под покровом снегопада сумели как-то обойти и взять отряд в клещи.

Враг наседал, враг теснил со всех сторон. Минин давно отбросил изломанную саблю, давно лопнул ремень, и шелом улетел в истоптанный снег. Акинфа он уже не видел и не ведал, жив ли еще второй воевода. Полк погибал, и, чтобы спасти хоть остатки, нужно было отводить его. Немедленно. Прямо сейчас. Минин отчетливо понимал это, но раз за разом рушил шестопер в круговерть стали и человеческих тел, думая, помня лишь единое: позади. Позади разумел он и Москву, и свои села, и, не разбирая уже, всё и всех тех, что оставалось покамест живым и целым. Каждый вырванный час, каждое мгновенье, каждый срубленный литвин спасали тех, кто оставался позади. Полк погибал. Отходить было уже поздно. И еще одно промелькнуло: ныне он искупит отцовский грех. Клинок обрушился на его обнаженную голову, но прежде чем замглилось сознание, он еще успел впечатать граненое навершие шестопера в чье-то оплечье и увидеть, как валится с коня литвин в писанной золотом броне.

***

Где-то вест за семь до Радонежа Кашинской княгине стали попадаться первые беженцы. Василиса, еще не ведая ни о чем, при виде путников с узлами и котомками, волокущих за собой скотину, подумала, что переселенцы, выбралась из возка, спросить, откуда и куда.

- Литва! Война! Литвины! Ольгерд!

Василиса, побледнев, осела прямо в снег.

Беженцев все прибывало, и скоро княгининому возку уже трудно стало пробиваться сквозь плотную толпу саней, телег, мычащей и блеющей скотины, баб, мужиков, плачущих детей, старух… Василиса то теряла сознание, то приходила в себя, силилась что-то сказать и непонятно показывала рукой, но у нее не получалось выговорить ни слова.

Двигаться приходилось медленно, с овечьей скоростью, возница дергал вперед рывками, ловя возникающие в людской массе прогалы; княгине от тряски делалось все хуже, и сидевшая при ней девка боялась, что госпожа умрет прямо сейчас.

Проскакавший обочь дороги, охлюпкою, без шапки, мужик крикнул:

- Литва в Хотькове!

Толпа с единым стоном шатнулась куда-то вбок. Никита Ворон полоснул нагайкой по коровьей морде, ткнувшейся рогами едва не в самый возок, грубо, конем тесня наседавшие на него тела, крутанул нагайкой над головой, готовый уже бить и по людям: обезумевшая толпа могла опрокинуть возок.

- Так не выберемся! – крикнул он своим.

- Что предлагаешь? – буркнул старшой.

Никита распахнул дверцу возка и, легко подняв госпожу на руки, посадил перед собой на коня. Ее голова безвольно мотнулась туда-сюда.

- Один, может, и уйду! – возразил он на невысказанные слова. – Пожелайте удачи! А вы - постарайтесь довести людей. Из всех с оружием тут только мы.

- Куды еще?

- В Радонеж! Там, во всяком случае, стены.

Одному вершнику пробиться через слитную толпу оказалось проще, и наконец Никита, вырвавшись на свободу, пустил коня в намет прямо через поле. По счастью, снег был еще не слишком глубок. Потом он свернул, потом нырнул на зимник. Поблизости, он помнил, должна быть деревня.

Зимник, и верно, вывел к жилью. Селение на вид показалось совершенно пустым, хозяева увели с собой даже собак, и Никита обрадовался, почему-то – в отчаянных обстоятельствах мысль работает странно – сначала за собак (верный пес погибнет первым, когда в дом ворвутся оружные грабители, Никите ли было этого не знать!), и только потом за себя с княгиней.

Он долго отгонял коня, не имея возможности хлестнуть нагайкой – руки были заняты – пихал его коленом, и наконец конь, опустив голову, обиженно потрусил прочь. Кровный жеребец мог их погубить.

Везение продолжалось, одна изба не была заперта, и Никита, с княгиней на руках, нагнувшись, пролез в низкую дверь, в сенях наткнулся на веревку с бельем и долго тряс головой, сбрасывая с лица волглую тряпку.

Василиса была в сознании. Никита мысленно перекрестился, сказал:

- Прости, государыня, но жизнь дороже! – и торопливо стал ее раздевать. Василиса, поняв, пыталась помогать непослушными руками. На богомолье княгиня оделась скромно, но покрой платья был слишком явно господским.

Крохотные пуговки на саяне, от горла до подола, оказалось невероятно трудно ухватить, и Никита под конец его просто разорвал, о чем тут же пожалел: пуговицы пришлось собирать с пола. Наконец на княгине остались только шерстяные чулки и сорочка, хоть и тонкого полотна, но какая вполне могла найтись в справном крестьянском дому. Никита уложил госпожу на полати, накрыл старым овчинным полушубком, местами вытертым до голой кожи, потому, верно, и оставленным здесь. Василиса мотнула головой, сбросив повойник. Ворон аж зажмурился, но княгиня с усилием выговорила:

- Жи…знь…доро…же…