Какой-то незнакомый ратник, не особо таясь от посторонних глаз, заваливал в сани верещащую бабу. Илье сделалось отчаянно мерзко, и он предложил обменять полонянку на коня. Мужик, коему предложение явилось в самое неподходящее время, сперва обматерил непрошенного покупщика, потом поразмыслил путем. Что баба – только позабавиться, домой после того ее все равно не приведешь, жена обоим глаза повыцарапает. А конь в хозяйстве нужен завсегда! Он поторговался для порядка, выторговал к коню еще седло и ударил по рукам.

Баба, тоненько всхлипывая, брела за новым хозяином, но вскоре поняла, что ей ничего не грозит, и даже стала жаться к нему, как к своему защитнику. Илья кинул взгляд на растрепанные косы. Нет, он так не смог бы никогда! Несмотря на всю свою справедливую злость, несмотря на застарелую тоску по жене. Лукерьину мать, бабку ли, кто-то когда-то вот так же волок за собою через ратный стан.

Полонянка, скоро придя в себя от страху, оказалась работящей и услужливой, споро варила кашу на всю дружину, чистила котлы, умело управлялась с захваченной скотиной, словом, очень облегчила Илье жизнь, и он уже начинал думать, что это лучшее его приобретение за всю войну. Как-то вечером он увидел, что полонянка сидит прямо в снегу, обхватив руками колени, и плачет.

- Матрен, ты чего? – растерянно спросил он. Подумалось, обидел кто из ратных.

- Деток вспомнила, - выдавила женщина сквозь рыдания. – Трое у меня, невесть, и живы ли!

Когда уже сворачивали стан, и повсюду творилась радостная (домой!) возня, Илья подозвал к себе полонянку и сказал:

- Вот что, Матрена, ступай-ка ты домой. Бог даст, своих разыщешь… - и, помедлив и мысленно махнув рукой – граблено, не заработано, так чего уж! – всунул ей в руку серебряную гривну.

- А я? – оживился другой полоняник.

- А ты заткнись! – грубо прикрикнул Илья. И прибавил, убеждая не столько парня, сколько самого себя. - Кто вас в тверскую землю звал? Вот кто?

***

Дмитрий Минин, сын печально знаменитого Мины, из-за которого Сергиева семья и оказалась в Радонеже, никогда не сидел на высоких местах, до роковой битвы ничем не прославился, да и там не оказался блестящим стратилатом; словом, единственное, что возмог свершить в своей жизни – героически погибнуть. И все же Дмитрий Минин был искренне оплакан всею Москвой, потому что стал первою жертвой череды грозовых лет, пришедших, как чуялось почти всем, на смену сорокалетней великой тишине.

От великого князя в Троицу привезли синодик и пожертвование на помин души убиенных от литвы. В списке значились боярин Димитрий, Иакинфий, еще много имен, и отдельно, выделенное особо: «Василиса, княгиня Кашинская». Последнее имя Сергий прочел вслух. Федор как раз вышел из кельи на улицу, в грубом холщовом переднике, заляпанном кровавыми пятнами.

Троицкая обитель была полна беженцев. Люди, раненые, обмороженные, голодные, шли и шли, их принимали и помогали, как могли, но помочь удавалось не всем. Несколько человек умерли уже в монастыре, и похоже было, что они не последние.

Сегодня пришлось отнимать ногу молодой девушке. Чернота поднялась уже до колена, и больше тянуть было нельзя. Девчонка отчаянно плакала: «Мой Ваня меня теперь замуж не возьмет!». Федор молча обнимал ее за плечи. Он знал, как знала и она, что Ваня безвестно пропал на Тростне. Она наконец утихла, но зубы стучали о край чашки, когда Федор поил ее отваром трав, облегчающих боль. Этих трав (как и всего остального) оставалось до ужаса мало, и брат лекарь отчаянно ругался: «Хоть бы меда запасли! Боялись, что все перепьются, что ли? Выпивох нечего и в обители держать! А мне теперь как хошь, так и режь!». Федор краем сознания сделал себе отметку, что в монастыре следует держать небольшой запас хмельного на подобный случай.

Он помогал лекарю и придерживал сомлевшую от зелья девушку, а когда все было кончено, его вдруг замутило, и он поторопился выйти на воздух, не накинув даже верхней сряды. И тут услышал: «Княгиня Кашинская».

Сергий не успел ничего отмолвить княжему посланцу. Федор вскрикнул:

- Отче, не делай этого!

- Что?

- Кашинская княгиня жива, - твердо заявил Федор. Он сам не ведал, откуда у него взялась эта уверенность. Возможно, потому, что, услышав слова о ее смерти, он ничего не почувствовал. Василиса была жива, он знал это твердо.

- Как же это? – посланец слегка растерялся.

- Кто-нибудь видел княгиню мертвой?

- Беженцы, да не один человек, все говорят, что вот прямо недалеко отсюда, как услышала про Ольгерда, так и упала замертво, а потом ее какой-то ратник увез на коне. Правда, - парень задумался, - бают-то наразно. Кто говорит, мертвая была, кто говорит, при смерти. Да все равно, как бы ей было спастись? Литва там все частым гребнем прочесала, ни единого дома не обошла. А была б жива, как-нибудь да объявилась бы. И беженцев выспрашивали, и к Ольгерду самому слали, и сам Митрий Иваныч, и Кашинский князь, выспрашивали, сулили, коли в полоне, любой выкуп. Понятно, одному жена, другому сестра! И ничего. А из княгининой свиты трое гридней погибли, все остальные пропали невестимо. И возок ее нашли, был весь ободран до голых досок…

- Кто-нибудь видел ее мертвой? В гробу? – с напором повторил Федор. – Она жива! Дядя, пожалуйста! – от волнения он назвал игумена, как в детстве. – Не бери серебра! Нельзя отпевать живого!

В такие сверхчувствия Сергий верил. Не мог не верить, поскольку Господней милостью сам испытывал их не единожды. Но на этот раз… что ж, значит, на этот раз это было послано не ему.

- Пожертвование я все же приму, - отмолвил он разом и племяннику, и посланцу. Не стал пояснять: чтобы отдать тому, кому нужнее. – Ибо не должно отвергать даримого от чистого сердца. И за рабу Божию Василису помолюсь за здравие.

***

Тверь встречала своего князя колокольным звоном. Стосковавшаяся Овдотья встречала объятьями. Племянники, не участвовавшие в походе, глядели на победителя восторженными глазами. И все же Михаила не оставляло ощущение, что что-то пошло не так. Изначально.

Тверские мальчишки установили очередь, кому идти в дозор, высматривать возвращающихся с рати отцов, и потому первым углядеть их выпало Степке Степанову. А вскоре вся улица высыпала за ворота, встречать своих, живых, невереженых – погибших мало было в той короткой войне. Степка с радостным воплем заскочил к отцу на коня; Семен, серьезный, вихрастый и рыжий, в мать, здоровяк, шел рядом, держась за узду. Надя встречала родителя на крыльце. Скользом оглядела холопа, за подарки поблагодарила и тут же убрала в ларец, не рассмотрев. Ради отцова приезда она расстаралась, на столе высилась стопа блинов, растопленное масло, мед (по нынешней-то скудноте!). Только вот взглянула она на отца так, словно он кругом был виноват.

***

Михаил Кашинский не исполнил своего союзнического долга, но не потому, что не хотел, а потому, что не мог. На другой день после отъезда жены он тяжко заболел животом. То ли из-за монастыря, во что Михаил упорно отказывался верить, то ли из-за осетра, оказавшегося снулым, но он едва не помер, и понятно, некоторое время ему было не до Ольгерда и вообще ни до чего.

Княгиня как в воду канула. Михаил искал сперва ее, потом, отчаявшись, ее тело. В церквах уже молились за упокой души рабы Божей Василисы, и в летопись внесли запись о смерти княгини «незнаемым образом», когда к Михаилу явился крестьянин. Князь с трудом поднялся с постели (в этот день ему снова сделалось хуже), накинув ферязь прямо поверх спальной рубахи. Посетитель бухнул без предисловий:

- Вели прислать сани за княгиней! – и назвал село возле Радонежа.

Князь заставил себя сохранить спокойствие, спросил, в каком состоянии тело. Мужик вылупил глаза:

- Ка…кое тело? Да что ты, княже, Господь с тобой, жива твоя супружница, жива! Что здорова, этого, конечно, не скажешь, потому и лежит тамо, у нас, и велела сани прислать добрые, не тряские, но жива, куда там! Живей не видали. Тиуну по морде съездила.