И льдинами украшенных конфет

с медведями пред ней лежали горы.

Как я любил холодные просторы

пустых фойе в начале января,

когда ревет сопрано: «Я твоя!» —

и солнце гладит бархатные шторы.

Там, за окном, в Михайловском саду

лишь снегири в суворовских мундирах,

два льва при них гуляют в командирах

с нашлепкой снега – здесь и на заду.

А дальше – заторошена Нева,

Карелия и Баренцева лужа,

откуда к нам приходит эта стужа,

что нашего основа естества.

Все, как задумал медный наш творец, —

у нас чем холоднее, тем интимней,

когда растаял Ледяной дворец,

мы навсегда другой воздвигли – Зимний.

И все же, откровенно говоря,

от оперного мерного прибоя

мне кажется порою с перепоя —

нужны России теплые моря!

Молился, чтоб Всевышний даровал

до вечера добраться до привала,

но вот он взобрался на перевал,

а спуска вниз как бы и не бывало.

Художник хмурый награвировал

верхушки сосен в глубине провала,

вот валунов одетый снегом вал

там, где вчера лавина пировала.

Летел снег вниз, летели мысли вспять,

в сон сен-бернар вошел вразвалку с неким

питьем, чтоб было слаще засыпать

и крепче спать засыпанному снегом.

Болотный мох и бочажки с водой

расхристанный валежник охраняет,

и христианства будущий святой

застыл в кустах и арбалет роняет.

Он даже приоткрыл слегка уста,

трет лоб рукой, глазам своим не веря,

увидев воссияние креста

между рогов доверчивого зверя.

А как гравер изображает свет?

Тем, что вокруг снованье и слоенье

штрихов, а самый свет и крест – лишь след

отсутствия его прикосновенья.

Штрих – слишком накренился этот бриг.

Разодран парус. Скалы слишком близки.

Мрак. Шторм. Ветр. Дождь. И слишком близко брег,

где водоросли, валуны и брызги.

Штрих – мрак. Штрих – шторм. Штрих – дождь.

                Штрих – ветра вой.

Крут крен. Крут брег. Все скалы слишком круты.

Лишь крошечный кружочек световой —

иллюминатор кормовой каюты.

Там крошечный нам виден пассажир,

он словно ничего не замечает,

он пред собою книгу положил,

она лежит, и он ее читает.

Змей, кольцами свивавшийся в дыре,

и тело, переплетшееся с телом, —

гравер, не поспевавший за Доре,

должно быть, слишком твердыми их сделал.

Крути картинку, сам перевернись,

но в том-то и загадочность спирали,

что не поймешь – ее спирали вниз

иль вверх ее могуче распирали.

Куда, художник, ты подзалетел —

что верх да низ! когда пружинит звонко

клубок переплетенных этих тел,

виток небес и адская воронка.

Мороз на стеклах и в каналах лед,

автомобили кашляют простудно,

последнее тепло Европа шлет

в свой крайний город, за которым тундра.

Здесь конькобежцев в сумерках едва

спасает городское освещенье.

Все знают – накануне Рождества

опасные возможны посещенья.

Куст роз преображается в куст льда,

а под окном, по краешку гравюры,

оленей гонят хмурые каюры.

Когда-нибудь я возвращусь туда.

Л. Лосев (1937–?). НАТЮРМОРТ. Бумага, пиш. маш. Неоконч.

Лучок нарезан колесом. Огурчик морщится соленый. Горбушка горбится. На всем грубоватый свет зеленый. Мало свету из окна, вот и лепишь ты, мудила, цвет бутылки, цвет сукна армейского мундира. Ну, не ехать же на юг. Это надо сколько денег. Ни художеств, ни наук мы не академик. Пусть Иванов и Щедрин пишут миртовые рощи. Мы сегодня нашустрим чего-нибудь попроще. Васька, где ты там жива! Сбегай в лавочку, Васена, натюрморт рубля на два в долг забрать до пенсиона. От Невы неверен свет. Свечка. Отсветы печурки. Это, почитай, что нет. Нет света в Петербурге. Не отпить ли чутку лишь нам из натюрморта… Что ты, Васька, там скулишь, чухонская морда. Зелень, темень. Никак ночь опять накатила. Остается неоконч Еще одна картина Графин, графленый угольком, граненой рюмочки коснулся знать художник под хмельком заснул не проснулся.

Мне памятник поставлен в кирпиче,

с пометой воробьиной на плече

там, где канал не превращает в пряжу

свою кудель и где лицом к Пассажу

сидит писатель с сахаром в моче

в саду при Александр Сергеиче,

и мне, глядящему на эту лажу,

дождь по щекам размазывает сажу.

Се не со всех боков оштукатурен

я там стою, пятиэтажный дурень,

я возвышаюсь там, кирпичный хрыч.

Вотще на броневик залез Ильич —

возносится превыше мой кирпич,

чем плешь его среди больниц и тюрем.

В парке оркестр занялся дележом.

Палочкой машет на них дирижер,

распределяет за нотою ноту:

эту кларнету, а эту фаготу,

эту валторне, а эту трубе,

то, что осталось, туба, тебе.

В парке под сводами грабов и буков,

копятся горы награбленных звуков:

черного вагнера, красного листа,

желтого с медленносонных дерев —

вы превращаетесь в социалиста,

от изобилия их одурев.

Звуки без смысла. Да это о них же

предупреждал еще, помнится, Ницше:

«Ах, господа, гармоническим шумом

вас обезволят Шуберт и Шуман,

сладкая песня без слов, господа,

вас за собой поведет, но куда?»

В парке под музыку в толпах гуляк

мерно и верно мерцает гулаг,

чешутся руки схватиться за тачку,

в сердце все громче лопаты долбеж.

Что ж ты, душа, за простую подачку

меди гудящей меня продаешь?

На руках у дамы умер веер.

У кавалера умолкла лютня.

Тут и подкрался к ним Вермеер,

тихая сапа, старая плутня.

Свет – но как будто не из окошка.

Европа на карте перемешалась.

Семнадцатый век – но вот эта кошка

утром в отеле моем ошивалась.

Как удлинился мой мир, Вермеер,

я в Оостенде жраал уустриц,

видел прелестниц твоих, вернее,

чтения писем твоих искусниц.

Что там в письме, не memento ли mori?