Кн. Шаховской-Харя

вечно в опале у государя.

Полжизни – то в Устюге, то в Тобольске.

Видимо, знал по-польски.

Единственный друг – дьяк

Васильев Третьяк.

Полоцкий Симеон

Сочинял Рифмологион.

Лучшие рифмы:

похотети – имети

молися – слезися

творити – быти

Евстратий

сочинял в виде рыбки.

Делал ошибки.

Козанский 2-й

При императоре-преобразователе Петре

ввел в России употребление тире (—)

и яблочного пюре.

Умер, тоскуя о вырванной ноздре.

Кантемир (Молдавия)

Латынь! утратив гордые черты,

пристойный вид и строгую осанку,

в неряшливую обратясь славянку,

полуцыганкой – вот чем стала ты.

Не лебедь дивная, а глупая гусыня,

аморе петь забыв, бормочешь пыня.

Откидывает с винной кружки крышку,

макает пальцами в баранье сало хлеб,

лелеет долгожданную отрыжку,

бабенку загоняет в скотий хлев.

И пробирает скользкий ходунок

нечесаную хамку между ног.

Андрей Белобоцкий

Ах, червячки. Ах, бабочки в траве.

Кудрявые утесы. Водоносы…

Все те, кто знали грамоте в Москве,

писали только вирши да доносы.

Его же столь лелеемый диплом,

полученный в стенах Вальядолида,

для них был точно горькая обида —

ну как тут не прослыть еретиком.

Но тут они хватили через край.

Он получает повышенье в чине.

Но тут подводит знание латыни,

и он командируется в Китай

в состав посольства (видимо, Москва

беседует с Пекином на вульгате)…

Запас вина иссяк до Рождества,

но пристрастился к опиуму кстати.

Китайский Рим. Патриции в шелку

в поляке презирают московита.

Посол лютует. Интригует свита.

И надо быть все время начеку.

О Матерь Божия, куда я занесен.

Невольно появляются сомненья

в реальности. «La vida es sueño.»

«Жизнь это сон». Как дальше? «Это сон…»

От диарреи бел, как молоко,

средь желтых уток белая ворона,

пан Анджей тщится вспомнить Кальдерона.

Испанский забывается легко.

Кантемир (Петербург)

Не натопить холодного дворца.

Имея харю назамен лица,

дурак-лакей шагает, точно цапля,

жемчужна на носу повисла капля.

В покоях вонь: то кухня, то сортир.

Ах, невозможно не писать сатир.

Петров

На пегоньком Пегасике верхом

как сладко иамбическим стихом

скакать, потом на землю соскочить,

с поклоном свиток Государыне вручить.

О, Государыня, кротка твоя улыбка,

полнощные полмира озарив,

волшебное, подобное как рыбка,

зашито в твой атласный лиф.

Но Государыня изволила из драть.

Ну что ж, поэт, последний рубь истрать.

Рви волосы на пыльном парике

среди профессоров в дешевом кабаке.

Одописание – опасная привычка,

для русского певца нормальный ход.

Живое и подобное как птичка

за пазухой шинельных од.

Батюшков

(Der russische Walzer)

Ты мне скажешь – на то и зима,

в декабре только так и бывает.

Но не так ли и сходят с ума,

забывают, себя убивают?

На стекле заполярный пейзаж,

балерин серебристые пачки.

Ах, не так ли и Батюшков наш

погружался в безумие спячки?

Бормотал, что мол что-то сгубил,

признавался, что в чем-то виновен.

А мороз между прочим дубил,

промораживал стены из бревен.

Замерзало дыханье в груди.

Толстый столб из трубы возносился.

Декоратор Гонзаго, гляди,

разошелся, старик, развозился.

С мутной каплей на красном носу

лез на лесенки, снизу елозил,

и такое устроил в лесу,

что и публику всю поморозил.

Кисеей занесенная ель.

Итальянские резкости хвои.

И кружатся, кружатся досель

в русских хлопьях Психеи и Хлои.

Пушкин

Собираясь в дальнюю дорожку,

жадно ел моченую морошку.

Торопился. Времени в обрез.

Лез по книгам. Рухнул. Не долез.

Книги – слишком шаткие ступени.

Что еще? За дверью слезы, пени.

Полно плакать. Приведи детей.

Подведи их под благословенье.

Что еще? Одно стихотворенье.

Пара незаконченных статей.

Не отправленный в печатню нумер.

Письмецо, что не успел прочесть.

В общем, сделал правильно, что умер.

Все-таки, всего важнее честь.

Ну, вот и все. Я вспоминаю вчуже пустой осенний выморочный день, на берегу большой спокойной лужи, где желтая качалась дребедень, тетрадку, голубевшую уныло, с названьем недвусмысленным – «Тетрадь». Быть может, поднимать не нужно было, а, может быть, не стоило терять.

И жизнь положивши за други своя,

наш князь воротился на круги своя,

и се продолжает, как бе и досель,

крутиться его карусель.

Он мученическу кончину приях.

Дружинники скачут на синих конях.

И красные жены хохочут в санях.

И дети на желтых слонах.

Стреляют стрельцы. Их пищали пищат.

И скрипки скрипят. И трещотки трещат.

Князь длинные крылья скрещает оплечь.

Внемлите же княжеску речь.

Аз бех на земли и на небе я бе,

где ангел трубу прижимает к губе,

и все о твоей там известно судьбе,

что неинтересно тебе.

И понял аз грешный, что право живет

лишь тот, кто за другы положит живот,

живот же глаголемый брюхо сиречь,

чего же нам брюхо стеречь.

А жизнь это, братие, узкая зга,

и се ты глядишь на улыбку врага,

меж тем как уж кровью червонишь снега,

в снега оседая, в снега.

Внимайте же князю, сый рекл: это – зга.

И кто-то трубит. И визжит мелюзга.

Алеет морозными розами шаль.

И-эх, ничего-то не жаль.

О том, Государь, я смиренно прошу:

вели затопить мне по-белому баню,

с березовым веником Веню и Ваню

пошли – да оттерли бы эту паршу.

Иль собственной дланью своей, Государь,

сверши возлиянье на бел-горюч камень,

чужую мерзячку[3] от сердца отпарь,

да буду прощен, умилен и раскаян.

Меня полотенцем суровым утри.

Я выйду. Стоит на крылечке невеста

Любовь, из несдобного русского теста,

красавица с красным вареньем внутри.

Все гости пьяны офицерским вином,

над елками плавает месяц медовый.

Восток розовеет. Под нашим окном

свистит соловей, подполковник бедовый.

Коня ординарец ведет в поводу.

Вот еду я, люден, оружен и конен.

Всемилостив Бог. Государь благосклонен.