Семь ступенек составляли собой крыльцо идеального строения. Эс поднялся по ним бестрепетно, однако в душе у него зародилось некое опасливое, осторожное чувство, и оно говорило: а не стоит ли нам, дорогой, пойти своим путем и не совать нос в пустые белые храмы? Но врожденное любопытство было сильнее, и крылатый звероящер прогулялся по анфиладе комнат — чудесная архитектура, изящная резьба по камню, особенно красивая у основания колонн, открытые окна, ветер качает занавески — но нет ни мебели, ни скульптур. Все, что дракону удалось найти — это алтарь, некогда искусно вырезанный из глыбы черного камня, покрытый желобками — они складывались в размашистые цветочные лепестки, шипами уходили к полу, а в нем неизвестный создатель храма выдолбил небольшое углубление. Вероятно, там собиралась кровь того, кого приносили в жертву, и Эсу показалось, будто и сейчас в углублении босыми ногами топчутся высокие, одетые в балахоны существа, а на алтаре неподвижно лежит девочка с белыми-белыми, как снег, волосами и такой бледной кожей, будто ее тоже вырезали из камня — из мрамора .

— Поздно, laerta Estamall’, — прозвучало словно бы из сердца алтаря, обрывая поток бессвязных идей в настойчивом драконьем воображении. — Ты пришел сюда слишком поздно. Такхи уже спит.

Он с удивлением огляделся. Поблизости не было никого, кто мог бы заговорить с ним, и он понятия не имел, кто такая Такхи и чего добиваются высокие существа в балахонах, замирая от восторга по колено в ее крови.

Храм неожиданно исчез, будто нити, вшитые в канву пространства, кто-то выдернул. Крылатый звероящер снова стоял на тонком стекле, а под его подошвами кружились, отмечая пропажу тени, крохотные подвижные огоньки. У них не было ни глаз, ни ртов, но они умели петь — тот самый нежный звон, похожий на материнский смех, растекся по сну и принялся вплетаться в его границы, не нарушая их местоположения.

Прошло, наверное, несколько столетий, прежде чем он добрался до места встречи Бога и некроманта. Раненая девушка — измученный силуэт на прозрачной поверхности, — шептала Эльве свои привычные угрозы, но осеклась на полуслове и с трудом повернулась к незваному третьему участнику сна.

— Эстамаль? — недоверчиво окликнула она, и весь ее облик выразил такую надежду, что кто-нибудь другой ее непременно пожалел бы. — Это действительно ты?

— Я, — ласково улыбнулся дракон, присаживаясь на корточки рядом.

Эльва следил за ним со страхом и недоумением. Подобные эмоции в его синих, как морские глубины, глазах были редкостью, и крылатый звероящер наслаждался ими, словно дорогим вином, причем его любимым — белым полусладким, безо всякого шоколада, пирожных и конфет.

— Ты пришел, чтобы спасти меня, Эстамаль?

Она произносила имя дракона мягко и гортанно. Для нее каждый слог, каждый звук были так дороги и ценны, что запнуться — значило убить саму себя.

— Увы, Инн, — с любовью начал он, — но я здесь не за этим.

Между его пальцев сверкнуло узкое серебряное лезвие, и раненая богиня отшатнулась, отчаянно закричала, ударила кулаком по стеклу, пытаясь позвать на помощь.

— Нет, Эс! — Эльва метнулся вперед, протягивая руку — спасти, и без разницы, кого: женщину или мужчину, Бога или…

…но опоздал: острие вспороло кожу на шее девушки, выпустило наружу такое озеро крови, что в нем впору было утопиться.

Некромант заорал, как будто это его, а не ее, кровь расползалась по стеклянной пустоши, и… проснулся, отчаянно хватая ртом воздух.

Светало, над лесом таяли редкие голубые звезды, луна призраком белела у горизонта, встречая свою сестру.

А воспаленный шрам на переносице Эльвы чесался, потому что начал заживать.

***

Из комнаты сэра Говарда в коридор доносились преисполненные боли стенания. Красками не пахло, холсты, накрытые чистыми покрывалами, сиротливо стояли на подставках у стен. Баночки с красками, эльфийские карандаши и палитры были аккуратно, с любовью разложены по столам и полкам, незавершенная работа — портрет господина Эльвы, — укоризненно проглядывала из-под черного лоскута ткани.

— Я так больше не могу! Перестань! Умоляю тебя, пожалуйста, перестань!

Судя по тону, сэр Говард собирался расплакаться, а если не расплакаться, то разрыдаться. Уильям похолодел и ворвался в его спальню так порывисто, что Эли, сидевшая на краю кровати с миской в руках, дернулась и все разлила.

— Милорд… — с явным страданием в голосе протянул несчастный рыцарь. — Какое счастье… Боги, какое счастье…

Эли покраснела, словно рак, брошенный в кастрюлю с горячей водой:

— Мой король, я его не мучила! Клянусь горными ветрами, у меня и в мыслях не было его мучить! Но лекари же сказали, что ему надо двигаться как можно меньше, вот я и решила — покормлю с ложечки, а господин рыцарь пускай лежит, отдыхает… клянусь, Ваше Величество!

Уильям нахмурился. Куриный суп расплылся по одеялу и вызывал отнюдь не самые добрые чувства к начальнице прислуги. Впрочем, после двух сражений с воинами Эдамастры, каким бы коротким ни было второе, юноша вообще был кошмарно зол на всех и каждого, и жители замка Льяно пребывали в недоумении — что с ним творится-то?

Его Величество зачем-то протер глаза, подслеповато их сощурил и, старательно вымучивая из себя мягкие интонации, попросил:

— Эли, принеси еще супа. Я сам покормлю сэра Говарда, если он, конечно, не возражает, потому что парой минут раньше он вопил так, что впору было звать стражников и сажать тебя в казематы под замком.

— Все вы шутите, милорд, — с облегчением вздохнула девушка. И заботливо спросила: — Как ваше плечо?

Уильям покосился на свою бесполезную правую руку. Та болталась на перевязи, и бледные пальцы все так же не хотели ни двигаться, ни хоть как-то реагировать на ужасы, ежедневно совершаемые придворным лекарем.

— Господин Ильвет говорит, что все будет нормально, — произнес юноша. — Но придется потерпеть. И, что самое смешное, — он рассмеялся, хотя ему было совсем не весело, но сыграл этот смех так хорошо, что все поверили в его искренность, — с Альбертом то же самое. Мне предлагали временно поручить самые важные дела ему, а со всякими мелочами повременить, но Альберту, как и мне, пока что не по силам удерживать перо. Поэтому я разработал иной метод — я читаю письма и документы, а потом диктую свой ответ или заключение придворному летописцу, велю подделывать мою подпись и ставлю печать левой рукой, чтобы никто не усомнился: писал совершенно точно я.

Эли весело расхохоталась и приготовилась уточнить, нравится ли придворному летописцу новая работа, но Уильям сдержанно, с улыбкой напомнил:

— Суп.

— Точно, Ваше Величество! — опомнилась девушка. — Уже бегу, простите, что задержалась!

И она вылетела из комнаты, причем впопыхах едва не сломала дверь.

Уильям подошел к сэру Говарду.

— Надеюсь, вы не станете кормить меня с ложечки по ее примеру, милорд? — настороженно уточнил тот.

— Не стану, — покачал головой Его Величество. — Я всего лишь помогу тебе сесть.

Рыцарь посмотрел на него с такой благодарностью, будто юноша только что спас его из когтей голодного упыря.

— Я вас обожаю, милорд, — признался он. — И я очень рад, что с вами все в порядке. Я боялся, что вы… ну…

Сэр Говард запнулся и покорно проглотил слово «сломаетесь».

Уильям снова улыбнулся, чувствуя, как под ребрами расползается мерзкое чувство сродни стыду. Что, если он должен был без опасения рассказать, как ему противно, как ему дурно, как он ненавидит себя за каждое свое действие? Что, если все это не получится подавить, и чуть позже оно полезет из его горла — жалобой? Пользуясь тем, что рыцарь повернулся к окну и бодро похвалил погодные условия, Его Величество упрямо стиснул зубы и пообещал сам себе: нет, никто ни за что не узнает, как дорого обошлись ему два сражения с эделе — и приговор, предназначенный господину Кьяну. Казалось бы — возьми и повесь этот приговор клеймом на Габриэля, казалось бы — о чем тут переживать, но убивать эделе с помощью меча было гораздо легче, чем убить безрассудным приказом: «Ты проследишь, чтобы он добрался домой и как следует… насладился зрелищем?»