Улыбка, словно приклеенная к лицу Его Величества, продолжала цвести.

Эли наконец-то принесла суп — и умчалась в башню Мила, потому что юноша поручил ей заменить высохшие цветы в своем кабинете на живые, чтобы девушка не влияла на нервы сэра Говарда — едва завидев ее, рыцарь побледнел и сжал краешек одеяла, будто намереваясь раздавить. Уильям поскорее всучил ему поднос и пожелал приятного аппетита.

Он сидел на неудобном деревянном стуле, ровно, несмотря на правую руку — будто на троне, будто перед ним все еще торчали Улмаст и Нойманн, короли Этвизы и Хальвета. Стремление выглядеть благородным — более благородным, чем все, кто его окружал, и пусть ни одна душа не усомнится в его праве быть королем, — превратилось в настойчивую привычку, и Уильям уже сам не замечал, как она постоянно проскальзывает в самых обыкновенных вещах.

— Спасибо, милорд, — с некоторой неловкостью сказал сэр Говард, потому что юноша лично забрал у него поднос, увенчанный опустевшей миской, прикидывая, отнести в кухню или поставить на подоконник.

— Не за что, — рассеянно отозвался тот. — Тебе принести альбом с карандашами?

Рыцарь понял, что Эли где-то обнародовала эту его просьбу, вероятно — прямо перед Уильямом, и поэтому он пришел. Но отступать было поздно, да и некуда.

— Я бы с радостью нарисовал определенные сцены из битвы, если бы вы мне позволили.

Его Величество все-таки устроил поднос у окна, в солнечных лучах, утративших свое заманчивое тепло, и отправился в рабочую комнату рыцаря. Подхватил со стола альбом, щелкнул крышкой деревянной коробочки для карандашей — проверить, все ли на месте, — и отвлекся на портрет господина Эльвы, или, если правильнее — набросок портрета господина Эльвы. Сэру Говарду удалось передать даже самые неприметные черты некроманта, вроде крохотных морщинок во внешних уголках век, и Эльва — уставший, но не готовый окрестить себя таковым, — глядел на Уильяма с белого холста. У юноши почему-то побежали мурашки по спине, и он провел пальцем по уху нарисованного колдуна, словно бы запинаясь о каждую серьгу, его проткнувшую.

Эльва ушел из Драконьего леса на рассвете предыдущего дня. Он тепло попрощался с Его Величеством и сэром Говардом, а с Эсом так и вовсе обнялся, едва не раздавив крылатого звероящера в своей крепкой хватке. Эс потом ворчал — ребра, мол, ноют, и лопатки странно трещат…

Но особенно любопытным для Уильяма было то, что дракон как-то избавил некроманта от неизменного сна с участием раненой Богини. Когда он без обиняков уточнил, как именно светловолосый парень это сделал, оба уставились на юношу с такой непоколебимостью, словно у них появилась общая тайна, и хранить ее они собирались до конца времен. Хотя в полумраке замковых коридоров, ночью освещенных факелами, зажженными через один, вели себя абсолютно иначе, и Уильям прекрасно помнил, как Эльва донимал крылатого звероящера и повторял один и тот же вопрос:

— Чем ты ее убил? Что это была за… штука?

А Эс наигранно удивлялся, таращился на него, подобно сове, и восклицал:

— Черт возьми, о ком ты? Я никого не убивал!

Юноша бросил последний неуверенный взгляд на небрежно прикрытый холст — видимо, господин Эльва чем-то не угодил начальнице прислуги, и она заключила, что его портрет беречь не обязана, — и поплелся к сэру Говарду, на ходу размышляя, не ошибся ли, посчитав, что Эс убил ту самую раненую Богиню.

Рыцарь с удовольствием человека, у которого давно отобрали все развлечения, а теперь, спустя долгие столетия, вернули, перебрал эльфийские карандаши. Уильям подвинул неудобный деревянный стул к его кровати и попросил:

— Я посижу, понаблюдаю, как ты рисуешь, ладно?

— Хорошо, милорд, — серьезно кивнул сэр Говард.

***

Рано утром, когда король народа хайли еще спал, пограничный патруль привел в замок странного человека.

У него были длинные, чуть ниже плеч, пепельные волосы, аккуратно расчесанные, кое-где заплетенные в крохотные косички — то ли от скуки, то ли чтобы выделиться среди сотен и сотен почти одинаковых человеческих мужчин. У него были тонкие пальцы, унизанные кольцами из черного серебра, а глаза — о, таких невероятных глаз пограничный патруль не видел еще ни разу. Правый — карминовый, левый — молочно-розовый, и оба — с вертикально вытянутыми зрачками, пробирающими до костей. Помимо всего этого, чужак носил на шее дохлого паука, покрытого чем-то блестящим, а его уши вызывали ассоциацию с эльфами, хотя эльфийские, пожалуй, немного превосходили их по изящности.

— Я прибыл к лаэрте, — повторял он, словно заведенный. — Мне все равно, кто здесь король и какими он пользуется законами. Я прибыл к лаэрте. Я — хранитель, и вы не имеете права не пустить меня.

Растерянные, смущенные — впервые в их жизни случилось нечто подобное, — пограничники переминались у основания башни Кано, умоляя крылатого звероящера выйти.

— Какой хранитель? — подозрительно спрашивал Эс, не спеша открывать. — Я не звал никакого хранителя. Гоните его взашей, самозванца проклятого, и передайте, что лаэрты нет в Драконьем лесу.

Чужак, покорно ожидавший своих провожатых у витражного окна галереи, поднял брови:

— Неужели он забыл? Я сочувствую, господа, но вам придется еще раз пройтись к его покоям и сообщить, что я вовсе не самозванец. Меня зовут Шель, и если он забыл меня, то это лишь его собственные проблемы, но никоим образом не мои.

— Вы что, — ужаснулись пограничники. — Мы не можем так обращаться к господину Эсу!

— Ничто не мешает вам передать мою фразу вежливо.

Окончательно сбитые с толку, хайли опять позвали крылатого звероящера, и на этот раз дверь башни Кано распахнулась — рывком, выдав с поличным волнение своего хозяина, — а дракон метнулся к галерее так, словно там его ожидала сама судьба.

— Шель, — потрясенно прошептал он, разглядев незваного гостя. — Шель, с какой луны ты сюда свалился? На кого ты оставил Карадорр, Шель?

Странный человек повернулся к нему, равнодушно осмотрел — все ли на месте, не отрезаны ли руки, ни отрублены ли ноги, — и глухо отозвался:

— Карадорра больше нет, лаэрта. Отыщется ли в этом замке уголок, где наша беседа будет лишь нашей?

Уголок отыскался, да какой! Обитатели Драконьего леса привыкли, что Кано — запретная твердыня, и туда нет хода никому, кроме, собственно, крылатого звероящера, сделавшего ее запретной. Но Шель, хранитель, чужак в королевстве хайли, бестрепетно переступил порог, и створка за ним закрылась, отрезая все шансы подслушать, для чего он явился.

Увеличивая степень безопасности, дракон и его спутник поднялись на самую вершину башни, встали — первый у каменных зубцов, а второй — у лестницы, — и посмотрели друг на друга, как заклятые враги, чей пакт о перемирии неожиданно был разорван.

Шель широким жестом обвел замок и лес:

— Они в курсе?

— Нет, — грубовато возразил дракон. — А если и в курсе — что с того?

Хранитель повернулся к нему спиной и тяжело опустился на ступеньку. Звякнул охотничий нож, привязанный к его поясу.

— Как это… получилось? — поинтересовался он.

— Что? — настороженно уточнил Эс.

Шель погладил паука. У горизонта размеренно, медленно рождался чуть зеленоватый свет.

— Я спрашиваю, как это получилось? Почему это произошло с тобой, лаэрта? Ты — солнечный круг, лунное пламя и звезды, грозовые тучи и облака. Ты — горы, ветер, колючий снег, ты — пламя, зола и россыпь золотых искр. Ты — все, что существует от границ Бесконечного Океана и до Проклятых Вод. Ты — весь мир.

— Я бы предпочел, чтобы ко мне, раз уж я такой важный, обращались на «вы», — оскалился Эс, и под его губами кровожадно заблестели смертоносные драконьи клыки. Маленькие, подогнанные под человеческое тело, но все такие же острые и страшные.

Шель покосился на него с явным пренебрежением.

— Ты бережешь Тринну, — произнес он, — как своего драгоценного ребенка. Но вспомни же Эдамастру, вспомни Карадорр, вспомни и скажи мне — из-за чего они погибли на самом деле?