Эс подавился на вдохе и едва не скончался, пытаясь выдохнуть. Разумеется, он подозревал, что Уильям бывает загадочным человеком, но чтобы НАСТОЛЬКО?!
— Погоди, — прохрипел он. — Не спеши. Ты осознаешь, какую совершаешь глупость? Этот парень угробил едва ли не все население Этвизы, пострадала в том числе и твоя непобедимая армия, целый город затих, будто на его улицах никогда и не смеялись дети, женщины, влюбленные мужчины… Влюбленных мужчин особенно жалко… а ты берешь — и отпускаешь убийцу восвояси?
Уильям бросил на господина Кьяна рассеянный серый взгляд.
— Он достаточно заплатил.
— Он отдал приказ, — вмешался Габриэль, — по которому убили моих родителей. Он отдал приказ, по которому разрушили Академию, выбросили из окна бургомистра и копьем прибили к бортику фонтана девочку из семьи Вилат, а ей было всего лишь семь.
— И что ты предлагаешь? — устало уточнил юноша.
— Я предлагаю заставить его уплыть домой.
Небесно-голубые глаза господина Кьяна чуть расширились, но угадать эмоцию точно не сумел никто — то ли благодарность, неуместная в подобной ситуации, то ли гнев — реакция на заслуженный, по сути, приговор.
— Эдамастра погибла, — напомнил приятелю Уильям.
— Эдамастра погибла, — согласился тот. — И я хочу, чтобы он полюбовался мертвой землей, где до этого дурацкого нашествия был, наверное, счастлив. Я хочу, чтобы он полюбовался, и хочу, чтобы до него дошло: на такую же судьбу, не больше и не меньше, он едва не обрек Этвизу. Люди — не эделе, — усмехнулся Габриэль, — но они умирают столь же страшно.
По мечтательному выражению лица Эльвы было ясно, что он бы с радостью поспорил — заодно и перестали бы так давить на хребет события минувших суток. Уильям загородил его собой — насколько мог, потому что некромант превосходил его и ростом, и шириной плеч, — и бесстрастно велел:
— Уходите прочь, господин Кьян, пока я не передумал. Плывите к Эдамастре, а потом — куда угодно, лишь бы впредь вы не попадались мне на этих берегах. Эс, — он повернулся к светловолосому парню и потянул его за рукав, — ты проследишь, чтобы он добрался домой и как следует… насладился зрелищем?
— Прослежу, — покладисто кивнул крылатый звероящер.
Господин Кьян выпрямился, отряхнулся, поправил мундир — бесполезное, но заученное движение, оно въелось в его привычки, как въедается алхимическая кислота, например, в дерево.
— Я не просил вас жалеть меня, — глухо сказал он, — и не просил о пощаде.
— Вы попросили, — невозмутимо ответил Его Величество. — Но, к сожалению, сами себя не услышали.
Военачальник Первой Центральной Армии передернулся, будто его ударили, и, закусив нижнюю губу, поскорее зашагал к морю. Эс тенью последовал за ним, напоследок буркнув:
— Эльва, не своди с Уильяма глаз.
— Ладно, — пообещал некромант.
— А почему сразу — Эльва? — обиделся Габриэль, когда крылатый звероящер покрылся чешуей и опять воспарил в небо. — Почему не я? Почему не моя сестра? Шесть глаз — это гораздо лучше, чем два, и меня искренне оскорбляет подобное отношение. Между прочим, я — отпрыск благородной семьи.
— Твое благородство не добавляет зоркости твоим глазам, — отмахнулся колдун. Верный своему слову, он отмечал каждую перемену в настроении Уильяма: спровадив, наконец, эделе и дракона, Его Величество погрустнел, как-то разом осунулся и двинулся по тракту к Сельме, памятуя, что идти до нее пешком долго и муторно, а лошадь у пестрой компании лишь одна.
***
Пересечь море на лодке — не самая разумная затея, но Кьяну было уже все равно, существует ли на земле разум.
Все, что происходило за полосой прибоя Этвизы, для военачальника… хотя какой он теперь военачальник — так, бывший солдат, невесть почему спасенный чужим обидным милосердием, — слилось в бесконечно-длинный кошмар: волны, ветер, соленые, обжигающе-холодные брызги и хлопанье крыльев крылатого звероящера…
От королевства рыцарей до Эдамастры — день пути, но звезды, совсем недавно горевшие над родиной господина Кьяна, потускнели и выцвели, будто оплакивая горе последнего эделе, и порой он терял всякие ориентиры, бессмысленно сидел в своем крохотном деревянном убежище, слепо таращился на белые гребешки, ползущие по синей размеренной поверхности. Море, как это водится, дышало ровно и глубоко, тысячи и тысячи тварей прятались в его неизведанных глубинах, чьи-то гладкие мощные плавники прорезали воду, словно острия кинжалов, и вновь уходили ко дну, и бывало — внизу, под слабым донышком лодки, гортанно и протяжно пели безликие серые существа.
Восходила и тонула за горизонтом луна, поднималось и падало ослепительное солнце, не приносившее господину Кьяну тепла. Дракон время от времени доверял себя волнам, раскладывал перепончатые крылья, как покрывало, и зависал над пучиной. Накануне его коварно укусила то ли акула, то ли какой-то ее сородич, абсолютно лишенный мозга, и звероящер сожрал его с потрохами, а потом раздраженно плевался мелкими косточками, хрящами и клыками.
Он явно пребывал в скверном расположении духа — то ревел, оглушая себя, Кьяна и всех подводных созданий на тысячи миль окрест, то извергал пламя из докрасна раскаленного горла, то ловил распахнутой пастью рыб и глотал, не жуя. Как-то раз он шутки ради опрокинул деревянное убежище бывшего солдата, и эделе не утонул разве что чудом.
Впрочем, по мере приближения к Эдамастре дракон все мрачнел и мрачнел, пока вовсе не плюнул на своего спутника. Его крылатый силуэт затерялся в низких закатных облаках — мелькнул и пропал покрытый шипами хвост, солнечные лучи сверкнули на гребне. Господин Кьян, представленный самому себе, схватил весла и относительно бодро погреб к поредевшему дыму, чей запах уже доносился до ноздрей и здорово их щекотал — мужчину постоянно тянуло чихнуть, кашлянуть или хотя бы почесать нос манжетой грязного рукава.
На третий день, опустошенный, вычерпанный до капли, эделе все-таки добрался до своего дома.
И обомлел.
Тревожное ощущение в груди — скорее ожидание развязки, чем страх, потому что страх господина Кьяна бросил хозяина еще на Этвизе, — мучило бывшего солдата с вечера, а утром, едва рассвет выкрасил море в красновато-розовые тона, он различил обугленные береговые скалы, а за ними — ничего, только безмятежные волны.
Он плыл, и морская вода стала горячей, и над хрупким убежищем господина Кьяна закручивался в спирали пар. Вернулся дракон, его крылья рассекли воздух, а мощные когтистые лапы сжали верхушку башни — она торчала над уровнем моря, и полоскался на ветру черный флаг Эдамастры, словно приветствуя своего выжившего сына.
Глубина здесь была не такой серьезной, чтобы королева Ами и ее подданные погибли, не успев добежать до лодок. Окрыленный надеждой, бывший солдат подумал: а что, если они уплыли, что, если резервные капитаны увели их к северо-западному архипелагу, по слухам — необитаемому? Истрепанная лодка пересекла воинский форт Кадар, и Кьян различил под собой улицы, широкие силуэты ворот, а еще — тут у него екнуло за ребром — стражников на посту… их тела — без ран и без ожогов, неповрежденные, неизменно живые тела — торчали под водой, как шахматные фигурки — на доске. И при желании ими можно было поиграть, но для этого следовало родиться Богом, а не дальним потомком человека и ангела.
«Люди — не эделе», — прозвучало в ушах бывшего солдата. — «Но они умирают столь же страшно».
Я ведь тоже человек, тоскливо подумал он. Пускай лишь отчасти, пускай ангельская кровь преобладает в потомках изначального союза между землей и небом, но — человек, такой же, как тот мальчик с его ясными серыми глазами, как парень-калека с неподвластной исцелению ногой. Как самоуверенная девушка, в чьей душе нет места ужасу или отвращению даже перед крылатым звероящером — что уж там говорить об армии эделе?..
«И если бы мы родились братьями, — размышлял господин Кьян, — если бы я родился там же, где родились они, меня бы никогда не окрестили убийцей, я бы не смотрел, как мои сородичи заживо рвут на части Язу, я бы не был вынужден приказать им остановиться… И, вероятнее всего, действительно был бы счастлив».
